Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Один из наблюдавших за поединком самураев, помоложе, предложил сказать хозяину про толкового бойца. На что ему ответили, что этот воин — Мацу, драчун, каких поискать, и толку от него не будет. И молодому воину прилетело за деловитость: тычком в спину, мрачным взглядом, предложением «заткнуться деревенщине» и вообще приказом срочно поставить в известность о поединке главного из клана. Воины быстро ушли — и люди простые с поклонами пропускали их. Все прошли, кроме самого молодого. Взгляд того упал на торговца рисовыми пирожками, потерянно собиравшего в треснутый лоток остатки товара.
— Посмотри на меня! —
Торговец замешкался всего ничего. И это было воспринято как повод: лезвие катаны выскользнуло из ножен — и голова упала прочь. Зрители поединка и этой, очередной трагедии, побелели, но смолчали: жить хотелось им всем. А самураю-то что? С него за убийство дерзкого простолюдина не спросят. Воин довольно вытер лезвие о грязную одежду торговца — и молча ушел, быстрыми, размашистыми шагами: выполнять поручение.
Главного в городе не случилось, пришлось разыскивать вне Эдо.
Так случилось, что путь воина проходил мимо маленького храма. У храма росла старая скрюченная сосна. Под сосной кто-то забыл цветок хризантемы. Белая сорванная головка светлела на земле ярким пятном, но посыльный не заметил ее.
И Мацу не заметил ее. Он тоже шел мимо этого храма, шел уверенно, хотя и нес два сосуда с сакэ. И отхлебывал то из одного, то из другого. Зато сосну приветствовал, торжественно взмахнув перед ней сосудом пополнее. Как ни как, его Мацу в честь сосны и назвали. Чтоб жил долго как сосна. В смысле, чтоб много боев пережил и сильным стал. Пережил. И с пару десятков битв, и с полсотни поединков. Или даже поболее — с некоторых пор уже не считал. И отца пережил. И деда — вояка был хоть куда! И всех вообще пережил…
— Зачем? — прокричал мужчина и громко, надрывно расхохотался, — Жить зач-е-е-е-м? Уже много повидал, долголетие-то зачем?
Но раз родители велели жить долго как сосна, то надобно исполнять.
Что-то хрустнуло сверху, хряснуло… взвизгнуло… Взвизгнуло?.. Это что еще за диковинный птиц?! По деревьям визжит!.. Голландцы, что ли, завезли?
Мацу поднял голову, сощурился недоуменно. Над головой, в ветвях, кажись, что посередине, торчали и визжали босые истертые ноги. Белоснежная нежная кожа ступней кровоточила и здесь, и там. И кое-где их белизна затерлась грязью. Ноги болтали и визжали… Точнее, визжала девка, под чьей ногой, кажись, сломалась хрупкая опора. Ярким пятном между скрюченных ветвей и темной колючей хвои светлело ее кимоно. Судя по ткани шелковой, да по вышивке цветочной и нежной — девка-то не из простых.
Тут босая нога наконец-то нащупала новую опору, ойкнула покорительница вершин, осторожно ступила на другую ветку, потолще. Зашумела хвоя, хрустнули ветки. И из пелены ветвей и хвои выглянуло сверху вниз лицо. А вот лицо бы спрятала, бесстыдница! Видно-то из разошедшегося да изодранного подола слишком много всего! Хотя ноги хороши… и кожа такая светлая, какую в веселом квартале редко у кого из девок видал…
Недолго они смотрели друг на друга: матерый воин и хлипкая девчонка. Вскоре зашумели где-то на дороге.
— Воины. Конные, — спокойно заметил Мацу, — Спешат. И ругаются.
Расширились от ужаса глаза, смотревшие сверху.
— Не выдавай! — взмолилась покорительница сосны.
И до мужчины наконец-то доперло, как эта хилячка сумела взобраться по сосне, да еще
Мацу задумчиво посмотрел на небо. Светлое, голубое… красивое небо… его любимое. Да испуганные черные глаза меж ветвей испортили все удовольствие. Опустил голову, вздохнул, снова отхлебнул рисового вина. Тут и всадники подоспели. Конные воины. К чему такая спешка?
— Девчонку не видал? — рявкнул один из самураев, смотря на него сверху вниз, — Ищем младшую дочку осужденного дайме. Низкая, хрупкая, смазливая. Кимоно на ней верхнее нежно-розовое, как сакуровый цвет, с цветами вышитыми, а нижнее — цвета молодой листвы. Награду за поимку обещали.
Гордый, мерзавец. Стащить бы его с лошади, да всадить клинок в шею, чтоб сверху вниз так зыркать не смел! Мятеж, что ли, папаша ее поднял? Ему бы сбавить гонору — отвечать-то первыми придется семье, запертой в Эдо. Ему-то что! Дайме, глядишь, несколько месяцев еще проживет.
— Да ты оглох, что ли? Отвечай, когда с тобой говорят! — рявкнули на самурая сверху.
— Не, не видал! — спокойно ответил Мацу, — Я тут выпить у храма решил, да позлить богов.
Может, все-таки, решится на поединок с хамом? Но нет, спешили воины. Видать, сильно осерчал сегун. И страшная кара ждет девчушку. Да ему-то, в общем-то, все равно. Задумчиво поднес к губам сосуд. Опустел. Вот досада! И полетел сосуд, разбился жалобно о дорогу возле храма. Мацу спокойно другой начал: там еще оставалось сакэ.
— Спасибо, добрый человек! — вдруг сказали сверху.
Мацу едва не подавился. Это в чью дурную голову взбрело его добрым человеком звать?
Вверх посмотрел. А сверху на него смотрели так счастливо и благодарно. Аж растерялся. А раз растерялся, то новый удар пропустил. Попросили его, как доброго человека, еще и ее с дерева снять, малявку. Ей, видите ли, забраться-то хорошо, а как спуститься-то — так кишка тонка. Под вопли снимать девку с дерева — этого только врагу пожелаешь. Заткнулась только, когда додумался и пригрозил, что преследователи услышат — и вернутся за ней.
— Тебя как звать-то, мой доблестный спаситель?
Он задумчиво почесал бровь. Спасителем малявок, да еще и доблестным, ему приходилось быть впервой. Да впервые почти его так возносили до небес из-за какой-то совершенной ерунды! Тем более, не ради нее старался. Мужчина задумчиво поскреб бровь. Хотя… было дело, от страха ему некоторые какой только чуши не несли! И что от бедности, и что помутнение в голову нашло. Но всех переплюнул сопляк молодой, который грозился, что некто в императорской семье ему дядя и если что… И ничего, так и не разыскивал никто потом ни сопляка, ни того, кто оставил ему на память шрам поперек лица.