Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
— А я… — начала было девчонка, да осеклась, — А мне уже не слыхать моего имени, не произнести, — и взгляд ее упал на сорванный цветок хризантемы, белый, как и траурная одежда, как напоминание об утраченном детстве и счастье, — Зови меня Кику. Как хризантему.
Да не больно-то и интересовало его, как ее звать. Плевать было, если честно. Отвернулся, да побрел, отхлебывая рисовое вино. Да догнала малявка, дорогу перегородила:
— А куда мы теперь пойдем? В Эдо мне теперь нельзя. И вообще, меня теперь по всей округе ищут.
«Что значит «мы»? — едва не рявкнул Мацу, который за ней следить ни разу не вызывался.
Кровь зажглась внутри у Мацу. Поединок! Страшный поединок ждет того, что вздумает вступиться за девчонку из осужденной семьи! Страшная смерть и ей, и ему. Страшная смерть, жуткий поединок и… и возможность умереть красиво. Главное только твердо стоять до самого конца!
С той поры-то стали бродить двое новых путников по улицам Нихон. Зрелый мужчина, страшный воин. Да нежная, хлипкая девчонка. Он ругался, влезал в драки порой, отчего она смотрела и тряслась. От ужаса. За него. А он, победу одержав очередную, отчего-то чувствовал, как внутри змеей в клубок свивается небывалый восторг. Одно дело, когда дерешься — и, быть может, никто победы твоей так и не увидит, не запомнит, не вспомнит потом. А другое, когда за тобой так следят, с такой надеждой, с таким страхом, с такой… нежностью? Да не, нежность-то как раз и примерещилась в тот раз на нетрезвую голову.
Впрочем, как ни был Мацу жесток с врагами и хамами, однако же девчонку вообще не обижал. Она, бывало, когда никто не слышал и оставались наедине, сыпала красивыми стихами. И играть бы с радостью для него согласилась на бива — она умела и любила в эдоском доме, где росла с самого своего рождения, заложницей. Да он отказался бива покупать, боясь, что их вычислят за ее умелую игру — она утверждала, что умело играет — и ее найдут. Она, понурившись, смирилась и с такой утратой. Так и жили, и прятались. Мацу да Кику. Сосна и хризантема.
Несколько лет прошло с той поры, как подобрал усталый от жизни воин хлипкую девчонку, да взялся заботиться о ней. А малявка неожиданно подросла, чуть вытянулась, пополнела, да расцвела. Красавицей оказалась. И вот вроде бы пристроить, отдать кому — пусть берегут, быть может, на след ее и не наткнутся никогда, коль в новом доме хорошенько спрячут. Да медлил Мацу. Все не решался. Она как цветок ему казалась. Нежный, хрупкий цветок и… драгоценный… что-то новое, теплое, нежное, вдруг зашуршало в его очерствелой душе. Растолстело, расползлось. Да заняло внаглую всю его душу, мысли все и мечты. Так же нагло, как и эта хрупкая малявка Кику вломилась в его жизнь, так же громко, нагло ворвалась в его жизнь любовь. Он вначале растерялся. Потом пытался задушить ее в себе за дерзость, но… Он этот поединок суровый позорно проиграл. Вот просто позорно. Как мальчишка.
Несколько лет прошло с той поры. И однажды он все-таки сумел. Победить его, своего самого страшного врага
В тот вечер — а им посчастливилось остановиться в какой-то гостинице на очередной из станций дороги Кисотокайдо — она вдруг подняла свое изголовье, стоящее в противоположном от него углу комнаты — и вдруг поставила свое изголовье рядом с его изголовьем. И робкого вдруг взглянула на него, на помрачневшего от ее долгого молчания Мацу — тот за день уже успел надумать много всего, одно другого страшней. И вдруг он увидел ее деревянное изголовье рядом со своим. И робко она взглянула на него. И радость опьянила воина крепче самого щедрого рисового вина.
На следующий вечер трижды выпили они сакэ из чарок друг у друга. С тех пор оба изголовья всегда были рядом, а они перестали говорить людям, что брат и сестра…
Несколько лет прошло с той поры. Нелегких, сумрачных, смутных лет. Вот и вышло вдруг, что отец Кику — все еще державшийся — у какого-то горного перехода спас одного из младших сыновей сегуна, попавшего в беду. Чуть оправившись от тех событий, объединив два войска — мятежное, потрепанное верными слугами сегуна, было побольше — и сына сегунского войско, совсем уже крохотное, поредевшее от сражений. Объединили два войска, да пошли бить соседнего дайме, к делу вроде не причастного, но когда-то чем-то оскорбившего сегунского сына или кого-то из его слуг. Так как-то вдруг получилось, что недавний непокорный мятежник вдруг принес клятву верности сегунскому сыну. Стал одним из близких слуг его семьи. Была непокорность полузабыта, отец Кику вновь завел в Эдо новый дом. Да пока жил в нем один — всех его родственников перебили за тот его мятеж. Всех, кроме Кику, да только он этого не знал. А Мацу знал.
Пришел Мацу к своему драгоценному цветку, скрипя зубами. Мол, так и так. Выжил твой достопочтенный отец и снова впал в доверие в воинской столице. И если ты вернешься к нему, то станешь ему единственной наследницей. И холить тебя там будут, и лелеять. А твой верный Мацу сможет спокойно сдохнуть в каком-нибудь поединке. Твой Мацу сможет тебя спокойно отпустить. Молча и без каких-либо упреков.
Взглянула девушка в глаза любимому, серьезно и твердо вдруг взглянула, как настоящая дочь самурая:
— Знай, любимый, что я давно уже решила и слова своего не отменю — я твоя жена. Не чья-нибудь, а твоя.
— Я — воин и, быть может, до старости с тобой не доживу, — ответил горько тот, — А что ты будешь делать одна? Уж лучше бы сейчас вернулась к отцу. Все-таки, ты — его родня. Если не из родственной любви, то хоть из чувства вины он должен позаботиться о своей кровинке.
Горько усмехнулась Кику:
— Отец недолго горевать будет. Дадут ему какую-нибудь дочь сегунской родни или слуг — и преспокойно женится. Будет у него новая семья и новые наследники. Прежних-то он не больно-то и берег. А твои слова — я знаю, сказал ты их, скрепя сердце, лишь только подтверждают, как я тебе дорога.