Моя сберегательная книжка
Шрифт:
А дома ожидал неприятный разговор.
– Чего ж это ты, миленький, наделал?
– причитанием встретила меня на крыльце квартирная хозяйка, наша добрая тетя Глаша.
– Что это теперь будет, а батюшки!..
Ничего не поняв, я влетел в комнату. Сидящий у стола Сашка Сухарев мрачно сообщил:
– С обыском у тебя были...
– Кто?!
– Известно кто. Тирэ, Юрка Поп да Петька Волчков.
Не говоря больше ни слова, я бросился к своему раскрытому чемодану, перебрал пересыпанную хлебными крошками стопку тетрадей и книг и сразу понял ужас своего положения: "Хроники
Кроме Сашки Сухарева и Шуры Лаботина, в верности которых я не сомневался, о "Хронике" знал только Юрка Кирсанов, или, как его звали в школе за его черную, колоколом расходящуюся шубу, Юрка Поп. Он был моим давним и, кажется, менее удачливым соперником, дорожки наши столкнулись сразу по двум линиям. Во-первых, он тоже писал стихи, но если мои пользовались, у девчат главным образом, некоторой популярностью, то его, написанные обычно к празднику и печатавшиеся в школьной стенгазете, почему-то не читали; во-вторых, он также пытался ухаживать за Надей Абрамовой, написал ей записку, но она не ответила. И вот этот самый Юрка Поп, прочитав как-то мной же доверчиво показанную "Хронику", явно в отместку, доложил нашему классному руководителю Жукову о том, что я пишу люйогшые стишки.
Иван Петрович Жуков, высокий носатый человек в защитном костюме, был суров и решителен. Получив тревожный сигнал о стишках, представляющих явную угрозу нравственности, он нагрянул на квартиру и с помощью - услужливого Юрки Попа изъял крамольную "Хронику".
Да, забыл сказать: за глаза Ивана Петровича Жукова звали Тирэ. И вот почему. В первый же день своего появления в нашем классе он в конце урока начал диктовать нам план конспекта по истории. Разгуливая между парт, Иван Петрович громко, отчетливо произносил каждое слово, часто добавляя "тире", произнося последнюю букву, как "э". Получалось какое-то новое, совершенно незнакомое слово; спросить, что оно значит, мы побоялись и добросовестно записали его в свои тетради...
Третьим участником этого необычного обыска был староста нашего класса Петька Волчков, игравший пассивную роль свидетеля.
Впрочем, все это стало известно только утром следующего дня. А в этот вечер мне было не до умозаключений и анализа всех тайных причин свершившегося события.
– Исключить могут, - все таким же мрачным тоном предположил Сашка.
Первое, что мне, помню, страстно захотелось, - застрелить Юрку Попа.
– Ладно, - решил Сашка, - пойдем завтра домой - ОТКОЛОТРХМ так, что навсегда запомнит!..
На том мы и порешили.
Несмотря на тяжелые предчувствия, я отлично выспался, а утром отправился на последний урок с тайной надеждой, что все благополучно обойдется.
В полдень, во дворе под старыми вязами, состоялось собрание, посвященное окончанию учебного года.
За столом, покрытым красной скатертью, сидели педагоги; мы расположились прямо на траве. Я сидел с краю, мстительно разыскивая глазами весь день прятавшегося от меня Юрку Попа? прислушивался к фамилиям, которые громко выкликал Жуков, и все яснее понимал, что надежды на благополучный
Вот уже вручили премии трем нашим отличникам, пот уже начали выдавать табели всем остальным, а меня не вызывают. Нет, не принесу я нынче домой новенькую книжку с дорогой надписью: "За отличные успехи!"
Раздав табели, Жуков наклоняется к директору школы Гурановской, та отвечает ему легким кивком, и я чувствую, как у меня ешет сердце.
– В шестом классе, - говорит Иван Петрович, - есть еще один ученик, закончивший год с отличными отметками. Но решением педсовета мы лишили его премии.
Это...
И Жуков громко называет мою фамилию.
Глаза у меня мгновенно заволакивает слезами, но я успеваю заметить, как он вынимает из портфеля тетрадь в знакомой коричневой обложке.
– Вот, полюбуйтесь, чем занимается этот, с позволения сказать, отличник!
– усмехается Жуков.
– Сочиняет стишки в духе женихов гоголевских времен! Извольте полюбоваться:
Струится свет из милых глаз,
Расцеловал бы вас сейчас!..
Под старыми вязами раздается дружный хохот; я кусаю губы, на руки, впившиеся в колени, падают горячие слезы.
– Это же чистейшая есенинщина!
– продолжает разносить Жуков.
– Позор!
Чувствую, что все, происходящее сейчас, - несправедливо, жестоко. Ну, поругали бы в учительской, а то при всех! Все забыли! Забыли, что я два года подряд был отличником, бессменно работал в редколлегии стенгазеты, забыли, наконец, что совсем недавно, как одного из активных пионеров, меня решили передать в комсомол... Да еще есенинщиной обругали!
– в ту пору я еще не читал стихов этого великолепного поэта и, содрогнувшись, воспринял это слово как самое обидное ругательство! Единственно, что еще поддерживало мои силы, так это страстная, исступленная готовность вытерпеть все, что угодно, но не признаться, кому были посвящены мои стихи. Пусть хоть на куски режут - не скажу!..
Но до этого дело не доходит. То ли у нашего сурового историка хватает такта, то ли не до конца довел свое черное предательство Юрка Поп, но фамилия Нади на собрании не называется.
– Вот за это мы и решили поставить ему за год отметку по дисциплине неудовлетворительно, - говорит Жуков.
Я вскакиваю иг ничего не видя, наступив кому-то на ноги, бегу со двора.
– За табелем пусть приедет отец!
– гремит вдогонку громким, как гром, голос.
Час спустя, выследив, что Юрка Поп прошел мимо нашего дома с котомкой за плечами, я, Сашка Сухарев и Шура Лаботин выходим следом.
Догоняем мы его в овраге, у Еткова.
Маленький, пуговкой приплюснутый к лицу нос Юрки бледнеет, он внезапно падает на землю и, дрыгая ногами, визжит, как поросенок.
Сашка Сухарев тихонько пинает его под зад, и, не оглядываясь, полные презрения, мы проходим мимо. Лежаков, как известно, не бьют...
Дома, в Поспеловке, я объясняю, что табели нам еще не выдали - не успели подписать; объяснение мое сомнений не вызывает, но легче я себя от этого не чувствую.
К вечеру угрызения совести достигают предела.