Моя школа
Шрифт:
Нас загоняли в просторную комнату. В углу выстраивался хор, входил поп, и мы пели:
— Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего…
Поп широко крестился. Ряса его шелестела, широкие раструбистые рукава шумно болтались.
Раз после молитвы поп сел на стол, а мы разместились кучей на полу. Он погладил бороду и проговорил:
— Ну-с, ребята, побеседуем.
Мы примолкли. Поп долго и пространно объяснял нам, что бог есть дух святой, что он всё знает, что мы думаем, и всё видит, что мы делаем. Я слушал и удивлялся: рассказ
Но дьявол попа не такой, как черти дяди Феди. Он злой и борется с богом. А бог мне представлялся необыкновенным человеком с мягкой белой бородой, в широкой белой одежде. Он носится в каком-то пространстве без времени и кричит:
— Да будет свет! — и становится светло. Да будет солнце, луна и звезды! — и в небе загораются огни.
Смотрю на попа. У него большой рот, узенький, клином, лоб и маленькие серые глаза. Рассказывая о боге, он сует бороду в рот, точно хочет обгрызть её, рот его широко раскрыт. В нем видны кривые обломки гнилых зубов.
В другой раз поп принес нам большую картину. На картине человек с бородой, в белой одежде, сидит на горе и что-то рассказывает собравшимся людям. Поп пояснил нам:
— Христос говорит: «Блажени алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».
Я вспомнил отца. Раз он пришел в праздник из церкви, от обедни. И пока мать приготовляла чай, он ходил по комнате и пел:
— Блажени алчущие и жаждущие правды, ибо тии насытятся.
И вдруг отец задумался, будто что-то припоминая, остановился у окна и как-то грустно усмехнулся:
— Насытятся?… Нет, не насытятся. Правды-то нету, да и не было её.
Я рассеянно слушаю попа. Почему-то так близко встают в памяти отец, Малышка, который обжегся заварихой и решил за это не молиться богу.
Поп спрятал картину и стал проверять, умеем ли мы молиться.
— Ну-ка, ты, мальчик, подойди сюда, — показал он пальцем на Федьку Колесникова, сидевшего рядом со мной.
Мигая маленькими черными глазами, Колесников стоял, переступая с ноги на ногу, и молчал.
— Ну-ка, прочти мне «Богородицу». Не знаешь? А молиться ты умеешь? Ну-ка, покажи, как ты молишься?…
Федька торопливо замахал рукой, порывисто тряхнул круглой черной головой.
— Вот как! — укоризненно заметил поп. — Да разве так молятся? Ты что — католик или кержак?
Поп встал.
— Креститесь! — приказал он. Сотня рук замелькала перед глазами.
— Ну-ка, крестись! — неожиданно обратился ко мне поп. Я перекрестился.
— Вот как!.. Чей ты?
Я сказал.
— Это Петрушки, что плотинным был? Знаю… Он что — кержак был?
Я молчал. Мне было больно, что поп так обидно отозвался о моем отце. Его никто не звал так. Его все звали Петр Федорович. И я молчал.
— Ну-ка, прочитай «Отче наш»! — приказал поп.
Я знал эту молитву назубок, но решил, что читать не буду. На меня скверно пахнуло изо рта попа. Я отвернулся и молча
— И молитвы не знаешь? Экий ты басурман!
Он повернул меня, ткнул в спину и толкнул к ребятам.
Урок кончился также молитвой.
Потом приютское начальство, вместе с попом, обедало. В столовой накрыли на длинный стол белую скатерть. Принесли вкусно пахнущие кушанья. На столе появилась черная бутылка. Отец Александр благословил трапезу, потом налил в стакан зеленоватого вина и выпил.
Ребят на это время разогнали. Маленьких отправили на кухню мыть посуду, а ребята постарше сели ткать тесьму.
ЧЕЧЕТ
Из всех ребят я больше всего подружился с Кирей.
Киря был «здешний» — у него не было родных, и он жил безвыходно в приюте. Единственным развлечением для него были птички.
У Кири была зеленая клетка, в которой сидел розовогрудый чечет. Каждый день Киря приносил его из сада, пересаживал в другую клетку, а старую старательно очищал палочкой.
Вот люблю чечетов, — говорил он, любуясь птичкой, — он только чичикает, а я люблю. За грудь его люблю: как атласная, розовая. И щеглов люблю — тоже аккуратные пичужки. А жуланов не люблю — хоть и красивые, а неуклюжие, толстоносые. Синицу тоже не люблю — дерзкая птица.
А ему ведь, наверное, охота полетать? — сказал я Кире, смотря на чечета, который спокойно сидел в клетке.
Он посмотрел на меня и, подумав, проговорил:
— А по-моему, теперь зима, так ему лучше в клетке. Там он ночует где-нибудь, в холоде, а у меня — в тепле, и он любит меня…
— Смотри!
Киря просунул в клетку руку с пригоршней семян. Чечет сед Кире на палец, взял круглое конопляное семечко, перепорхнул на палочку и ловко вышелушил его тонким клювом.
Унося клетку обратно в сад, Киря сказал:
— Я ведь его выпущу, как будет тепло.
И Киря рассказал мне, как он выпустил раз на волю щегла.
Щегол у меня жил два года. Поймал я его осенью, зиму продержал, а кормил всегда репейным семенем. Щеглы любят репейное семя, А потом весной выпустил его. Сел он вон туда, на липу, и так залился? Запел! Я заревел от радости. Уж шибко он пел хорошо! Обрадовался, видно, что я его выпустил. И я обрадовался, что щегла выпустил на волю. Потом, осенью, снег уж выпад, смотрю, а он прилетел, сел на раму и заглядывает в комнату, просится, чтоб его впустили.
— А может быть, не этот? — усомнился я.
— Нет, он, тот самый, приметный он был: на правой лапке у него на одном пальце коготочка не было, а левая лапка немного кривая. Я вынес садок, насторожил западню, а в середине — у садилки — тоже дверку открыл… Он полетал, полетал и — в клетку… Вынесу его на улицу, открою клетку, он улетит и опять прилетит. Верно, есть-то захочет — и прилетит… Что, не веришь? Правда. Две зимы жил, а потом улетел весной и больше не бывал. А пел! Ох, важно пел!..