Моя служба в Старой Гвардии 1905–1917
Шрифт:
Таких нелепых и кровавых атак наш полк выполнил три: 11-го октября 14-го года под Ивангородом, в июле 16-го года на Стоходе и в сентябре 16-го года под Владимир-Волынским. Из всех трех, Ивангородская была самая нелепая и самая бессмысленная.
Так как атака эта была связана с Ванечкиным командованием, постараюсь о ней рассказать. А для этого передам слово единственному, оставшемуся в живых офицеру ее участнику, в те времена подпоручику, Сергею Дирину.
«Получен приказ от командира батальона — всему батальону, в 9 часов вечера, равняясь по 10-ой роте, атаковать прямо перед собою австрийские линии. Так как приказ предусматривал влитие перед самой атакой рот 2-ой линии в роты 1-ой (в 1-ой линии были 9-ая и 10-ая роты, во второй — 11-ая и 12-ая), и пошел к Андрееву, командиру 10-ой роты, чтобы договориться о подробностях влития людей 12-ой роты в его роту. Андреев сказал, что в указанный момент он даст свисток, по которому всем вставать и цепями идти в атаку. Моей же 12-ой ускоренным шагом догонять 10-ую и вливаться в ее ряды уже на ходу. Я его спросил, произвел ли он разведку и выяснил ли местонахождение противника. Он мне ответил, что нет, но что атака будет вестись прямо перед собой, до столкновения с противником. На мое замечание, что не лучше ли будет перед выступлением собрать взводы в кулак, т. к. по-моему при полной темноте, луны в это время не было, атака цепями будет беспорядочной, он ответил, что приказ к-ра батальона этого не предусматривает и что следовательно
Зыкова я застал в страшном возбуждении. Он вполне ясно отдавал себе отчет в том, что ночная атака в данной обстановке является безумием. Он уже докладывал свои соображения командиру полка и генерал Эттер умолял по телефону начальника дивизии, если не отменить атаку, то изменить некоторые детали приказания, но ген. Олохов стоял на своем, в свою очередь ссылаясь на приказание свыше — ночная атака с занимаемой позиции в указанный приказом час.
Я побрел в свою роту.
Чтобы подготовить роту к атаке, нужно было обойти каждого бойца, каждую ячейку. Ячейки были широко разбросаны и отстояли между собой на много шагов. От свиставших пуль люди глубоко зарылись в землю и приходилось подходить к самому краю ячейки, чтобы увидеть солдата, к которому обращалась речь. И вот началось бесконечное обхождение ячеек. Говорилось приблизительно следующее: в 9 час. вечера капитан Андреев даст свисток. По этому свистку подыматься и без шума, без криков, беглым шагом догонять 10-ую роту. Подтянуть котелки чтобы не звенели. Винтовками не стучать. Всем держать направление на пожар (за неприятельской линией горел подожженный нашей артиллерией амбар). Если будут слышать мой голос или прапорщика Степанова, смыкаться к офицерам.
Была у меня еще одна забота. Волновал меня вопрос моих помощников, вопрос возможного заместителя. Мой младший офицер, доблестный Вл. Вл. Степанов, своим подсознанием как будто предчувствовал приближавшийся конец. Цвет лица у него был землистый, как у покойника… Мой ротный фельдфебель, подпрапорщик Серобаба, отправленный в Петербург, умирал там от чахотки…
И все же люди исполнили в эту ночь свой долг и беззаветно вышли из окопов на почти верную смерть. Такой доблестной, спаянной роты я уже более за всю войну не встречал. Не только был жив дух подготовки мирного времени, но и запасные, влитые в роту при мобилизации, за два месяца пребывания в ее рядах, успели слиться с ротой и впитать ее дух и дисциплину. Когда на следующий день подсчитали потери обоих рот, то убитыми и ранеными оказалось чуть ли не около 80 %. При такой пропорции сколько же могло остаться в ячейках и не пойти в бой? Разве что единицы… Исключительно темной ночью из ячеек, отстоявших друг от друга чуть не на десять шагов, о принуждении и речи быть не могло. Каждый был предоставлен своей совести. Каждый был волен выйти из ячейки, или еще глубже в ней зарыться…
А как умирали!.. На утро офицеры, обходя поле боя, были поражены видом этих рядов солдат, лежавших головами вперед и чуть что не равнявшихся умирая… Значит ни у кого не было попытки уйти назад. А ведь ночью это так просто и так легко!..
В назначенный час по свистку Андреева, встали без команды и пошли безшумно догонять 10-ую роту. Через несколько минут я уже шел рядом с Андреевым, а за нами два моих ефрейтора связи. При Андрееве связи не было. Он волновался, почему не видно 12-ой роты. Зная, что они идут за мной, я оборачиваюсь, чтобы ему их показать и тут только замечаю, что пожар нас освещает во-всю и что ни о какой неожиданности штыкового удара при таком освещении и речи быть не может. Не успел я высказать мою мысль Андрееву, как со страшным свистом проносится кругом нас ураган пуль. Мы обнаружены и по нас открыт сильнейший ружейный и пулеметный огонь. Мы освещены заревом пожара, нам оно в то же время слепит глаза и делает темноту ночи еще более черной и еще более зловещей. А кругом настоящий фейерверк. Синими огоньками рвутся бесчисленные австрийские пристрелочные пули. Андреев падает вперед, на грудь убитый наповал пулей в лоб. Вслед за ним падают убитыми, почти одновременно оба чина моей связи. Идущие по сторонам ряды редеют. Люди один за другим валятся на землю. Освещенным пожаром фигурам кричу — смыкайся ко мне — но кругом уже никого нет. По звуку выстрелов чувствую, что мы дошли до самой цели, что до неприятельских линий остается каких-нибудь шагов 20… И в голове вихрем проносится мысль, что же делать… идти вперед… одному… значит попасть в плен… ложиться же на таком расстоянии от неприятеля, да еще будучи освещенным, это значит наверняка быть пристреленным… И в это время удар как бы палкой по плечу разрешил казалось неразрешимый вопрос. Удар был настолько сильный и неожиданный, что выпуская винтовку из рук я, чуть не через голову полетел на землю. Первая мысль — контузия. Хочу начать окапываться, правая рука не повинуется. Левой же ничего не выходит, земля не поддается. Поблизости никого, а в шагах десяти на фоне пожара легко различаю силуэты двух солдат… Один стреляет в нашем направлении стоя, другой как будто бы с колена. Слышу как они между собой переговариваются, но не понимаю на каком языке. Я еще не знал тогда, что перед нами были венгры. Нужно отползти назад, но рука мешает движению. Хочу левой рукой поддержать правую и дотрагиваюсь до чего-то сырого, липкого, покрывающего кисть руки. Из рукава шинели текла кровь и мне стало ясно, что я ранен. Насколько перед ранением мысль моя работала логично, настолько теперь мною овладела прострация. Я встал во весь рост, отстегнул пояс, перекинул его с пристегнутым револьвером и полевой сумкой через здоровое плечо и спокойно тихим шагом пошел назад. Нервы мои были в это время атрофированы и все мне было совершенно безразлично. Что я тогда был прекрасно видимой целью, единственной двигавшейся по полю человеческой фигурой, это я прекрасно сознавал. Пули свистали кругом, но мне это было совершенно все равно. Волею Божией ни одна из них меня не тронула. В. В. Степанов шел сзади меня и как он упал я не видел. На следующий день он умер».
А вот что писал, уже много лет спустя, об этом самом деле, бывший командир Семеновского полка отставной генерал-лейтенант И. С. Эттер:
«Ночная атака 11-го октября завершилась успехом. На следующее утро неприятель отошел по всей линии, но успех был куплен слишком дорогой ценой. Телефонные переговоры с очень от нас отдаленным штабом дивизии не прекращались в течение двух дней, причем мы упорно отмечали опасность штурмовать в лоб, без артиллерийской подготовки, сильно укрепленную позицию. В ответ получил только требование двигаться вперед и взять высоту.
Приказание начать атаку я решился отдать только тогда, когда получил категорическое обещание начальника дивизии, что одновременно с нами подымется и двинется
О том, что отмена атаки нас не коснулась, Преображенцы очевидно не знали, так как в изданной недавно одним из офицеров брошюре сказано, что Семеновцы по собственной инициативе произвели ночную атаку и понесли жестокие потери.
До сих пор, по прошествии 21 года, не могу без ужаса вспомнить, как в эти грозные дни мы без настоящей необходимости пожертвовали столькими, драгоценными жизнями Семеновцев, но вместе с тем сохранилось чувство восхищения и неописуемой гордости за полк, за тех героев, которые с беззаветным самоотвержением шли на верную смерть за царя, за родину».
То, что написал здесь И. С. Эттер, делает честь его мягкому сердцу (не могу без ужаса вспомнить и т. д.), но отнюдь не его военным талантам к распорядительности. Атака 11-го октября успехом не завершилась по той простой причине, что ни один из атаковавших до противника не дошел. С позиции венгры действительно ушли, но на другой день, после атаки. Отход их был предрешен до нашей атаки и вызван был неудачей соседней австрийской дивизии на Новоалександрийской переправе. Как могло выйти, чтобы из предполагавшейся бригады пошло в атаку две роты? И как, два дня ведя переговоры со штабом дивизии, не найти было времени сговориться с соседями Преображенцами, которым было «разрешено не атаковать»? Быть может некого было послать? А что же делал штаб в 16 человек?
И если через 21 год, будучи в спокойном состоянии и сидя у себя дома, И. С. Эттер мог писать такие военные несуразности, то что же делал он тогда, на месте, когда решения нужно было принимать мгновенно и когда от этих решений зависела жизнь сотен людей.
Сдав полк в июле 1915 года, И. С. Эттер уехал к себе в имение в Финляндию, где и провел остаток войны и революцию. Там же он и умер, в глубокой старости, за два года до начала второй германской войны.
Маленькие подвиги
Кто-то из умных людей назвал старую русскую армию «великой молчальницей». Молчала и страдала она сама; молчали и о ней. Для того, чтобы выдающийся поступок воина был описан и сохранился бы в потомстве, нужно было по меньшей мере взорваться на пороховом погребе, как Архип Осипов, заколоть 12 вражеских солдат, защищая знамя, как Финляндского полка гренадер Коренной, или завалить своими телами канаву, чтобы через них смогла пройти артиллерия, да и то, кажется, имена этих последних героев, добровольно пошедших на такую страшную смерть, остались неизвестны. По настоящему, не только крупные, но и маленькие подвиги, которые может быть и не стоили общеармейского и отечественного признания, безусловно должны были бы сохраняться в своих полках, вместе с именами тех маленьких героев, которые их совершали. Перед выступлением в поход у нас об этом подумали и впоследствии приступили к сбору документов. Документами для этого должны были послужить донесения ротных командиров и копии представлений к георгиевским крестам и медалям. Впоследствии все это должно было быть включено в полковую историю. Все это так бы наверное и было, но, как сказал Пушкинский Пимен «Бог судил иначе». Почти весь огромный документальный материал, свидетельствовавший о доблести и презрении к опасности русского воинства в первую германскую войну сгорел и разметан по ветру в пожарах и вихрях Революции. И большие и малые герои, той войны по заслугам своим не получили. Кто в этом виноват? Никто не виноват. Причина этому наша история и судьбы нашей Родины.
Вот какой случай должен был бы по-моему сохраниться в боевой хронике нашего полка.
Не имея карты и описывая бой, я не могу даже указать страны света. Названия деревень и многие имена я также забыл… Но это был первый бой, в котором я участвовал, поэтому всю его общую картину и отдельные эпизоды я помню так отчетливо, как будто бы все это происходило вчера.
После двухмесячной стоянки в резерве под Варшавой, сначала в Гарволине, а затем в Гощине, где мы встретили 1915-ый год, в самых последних числах января, нас по железной дороге перевезли под Ломжу.
Развивалась Праснышская операция, и гвардию, как это часто случалось и раньше и позже, послали заткнуть образовавшуюся на фронте дыру.
Если не ошибаюсь, 1-го февраля наш полк пришел в местечко Стависки, уже в непосредственной близости от наступающих немцев. 4-го февраля под вечер наш 3-ий батальон получил самостоятельную задачу. Отделившись от полка и пройдя версты три по шоссе, когда совсем стемнело, мы вошли в полупустую деревню (названия не помню) и расположились там на ночлег, выставив сторожевое охранение. Весь день была слышна сильная артиллерийская стрельба, и когда село солнце — стихла. Солдаты расположились в пустых домах и сараях, отдыхая поочередно. Мы, офицеры, расположились по возможности в центре, и попив чайку, также по очереди, прилегли на соломе. Спали по последнему разряду, в полной боевой готовности. Ночь прошла спокойно. С рассветом пришло приказание отрядить две роты верст за 5, в деревню Порытые, на помощь отступающим Кавказским стрелкам. Ротным командирам явиться к старшему стрелковому начальнику и поступить в его распоряжение. Деревню оборонять до последней крайности и без приказания не уходить.
Назначены были 2 роты: 10-ая Дивова и 12-ая моя. В 10-ой младшим офицером был Владимир Бойе, у меня Павлик Купреянов. В ротах было по 80 рядов и люди, после двух месяцев резерва, были сытые, отдохнувшие и выученные. Артиллерии у нас не было. При батальоне состоял пулеметный взвод (2 пулемета), но нам их также не дали. На людях было по 200 патронов и это был весь наш огнестрельный запас.
Как сейчас помню, было холодное, солнечное зимнее утро. Выступили мы сейчас же к справа по отделениям, лихим гвардейским шагом, пошли по отличной широкой польской дороге. Шли, как всегда на походе, если позволяла дорога, в ногу. Без неуместной скромности можно сказать, что две наши роты представляли из себя тогда весьма красивое зрелище. Даже сейчас приятно вспомнить какими молодцами мы тогда имели честь командовать… Хорошо обстрелянные, но отдохнувшие, все унтер-офицеры и многие рядовые георгиевские кавалеры, винтовки на ремне, папахи на затылке, башлычки закинуты на плечи… Шли в сражение так же стройно, как по Петербургской улице, но еще лучше, быстрее, размашистее и свободнее… Приятно было бы если бы на нас тогда посмотрело большое начальство. Но, как всегда, большое начальство было далеко позади…
Не успели мы пройти с полчаса, как нам стали попадаться навстречу сначала поодиночке, а потом кучками, человек по 5 по 10, те самые стрелки, на поддержку которых мы не шли, а летели… Вид у них был вовсе не военный… не шли, а брели. Вез винтовок, хлястики растегнуты, не в шинелях, а балахонах. Папахи нахлобучены на уши. Раненые брели опираясь на палки, но здоровых было много больше. Смотрели они на нас тупо, а некоторые явно недоброжелательно. Одной такой кучке мой фланговый унтер-офицер проходя кинул: «Что, отвоевали уж что ли, сражатели!?»
— Эка, жеребцы, — послышался злобный голос, — как пять дней жрать, да спать не дадут, так поговорите… так вашу растак!..
Когда стали попадаться толпы уже человек по 20, пришло мне в голову, что по уставу отступающие в беспорядке войска полагается задерживать, приводить в порядок и снова вести на неприятеля.
Высказал я свои мысли Павлику Купреянову, но сочувствия от него не получил. А спрошенный на этот предмет фельдфебель Ситников высказался еще определеннее:
— Да на что они нам, Вашесродие, такие-то нужны? Их перво-наперво кормить надо, да чтоб отоспались, да в строй поставить на недельку, тогда из них толк выйдет… Пущай себе идут, их уж там в тылу в порядок приводить будут!