Моя судьба. История Любви
Шрифт:
Меня ждала еще одна радость. Госпожа Жюльен знала, что в домах квартала Мальпенье кран есть только над кухонной раковиной. И в одно прекрасное утро она нам сказала:
— Вот что, дети. те, у кого дома нет душа, могут пользоваться им в школе.
Душем, который помещался за дверью, постоянно запертой на ключ? И ее отопрут для нас, учениц из Мальпенье? В это просто не верилось! Об этой двери ходили самые невероятные слухи. Матита даже уверяла, что за нею Синяя Борода держит всех своих жен. И вот по мановению госпожи Жюльен, этой доброй феи, дверь внезапно распахнулась, и все разъяснилось.
Наше
У госпожи Жюльен была дочь по имени Фаншон. Она была гораздо старше меня… по крайней мере, года на четыре. У нее была завидная профессия: она танцевала в Авиньонской опере. И часто устраивала утренники в школе. Высокая, тоненькая, с удивительно стройными ногами (недаром она была балериной!), она всегда приходила в изящных туфельках, которые приводили меня в восторг.
— Тебе, кажется, нравятся мои туфли? — как-то спросила она, встряхнув своими длинными локонами.
— О да! — вырвалось у меня.
Они были ярко-красного цвета. На следующий день Фаншон пришла в других туфлях и протянула мне сверток. В нем лежал предмет моих грез.
— Возьми эти туфли. Я их тебе дарю.
Увы, меня ждало огорчение. У высокой Фаншон и нога была не маленькой, а я всегда носила обувь 33 размера. Вот незадача. Ведь туфли были до того хороши! Выход был все же найден: я напихала в них газетную бумагу, которую хранила для протирки стекол. Дома в мои обязанности входило следить за чистотой окон и надраивать наждаком чугунную печку, а золу из нее выгребал папа. Словом, надеть туфли мне удалось, но элегантной походки не получилось.
— Ты переваливаешься на ходу, совсем как утка госпожи Вержье, — таков был суровый приговор моих сестер. — Теперь мы так и будем тебя называть «Мими-утка»!
Сколько раз они произносили эту фразу нараспев!
Фаншон, которая по-прежнему хорошо ко мне относилась, неизменно настаивала на том, чтобы я участвовала в школьных праздниках, где она танцевала; по моему мнению, танцевала она превосходно, правда, сравнивать мне было не с кем, а когда она исполняла танец «Умирающий лебедь», у меня всегда слезы выступали на глазах. Я с раннего детства привыкла петь на публике, еще с того дня, когда спела «Моя милая куколка», однако Фаншон хотела, чтобы я выступала с совсем другими песенками, а мне это было не по душе.
— Что с тобой, Мирей? Тебе не хочется петь?
— Не могу. У меня горло болит.
Я самым бессовестным образом лгала.
— Просто беда с этой Мирей, — жаловалась Фаншон своей матери. — Она упряма и ленива.
Эта нелестная характеристика была во многом справедлива. Но не во всем. Да, я могла показаться упрямой, когда делала то, что мне нравилось, и ленивой,
Жерар Филип, кумир поколений, тоже жил в Авиньоне
… я хорошо помню, как старшие школьницы прогуливались на переменах с его фотографиями в различных ролях из кинофильмов. Я часто вглядывалась в эти фотографии, передававшие необычайный блеск его глаз, и о чем-то мечтала. Много времени спустя, уже в Париже, я увидела игру этого волшебника экрана в фильмах «Пармская обитель», «Дьявол во плоти», «Фанфан-тюльпан»…
Мне не по нраву был репертуар, который навязывала Фаншон, зато я с каждым днем все больше любила песни Пиаф и Марии Кандидо. Но песни о страстной любви Фаншон решительно отвергала, замечая: «Пиаф не для маленьких девочек». У нее были твердые педагогические принципы. Кстати, впоследствии она стала учительницей.
Конфликт между нами так и не удалось уладить. Моими верными союзницами были две подружки — Мари-Жозе и Розелина.
— Ты им чертовски здорово подражаешь, — утверждали они. И я, как ни в чем не бывало, затягивала песню «Мой легионер».
Мари-Жозе Бекериан была высокая и рыжая армянская девочка, жила она в красивом доме, стоявшем в саду, где росла японская хурма. У этого редкого дерева был тот же удел, что и у клубничных грядок господина Фоли. Только здесь, на беду, была неугомонная бабушка, она гонялась за нами, громко крича: «Так вот кто, оказывается, постоянно поедает мою хурму?!»
Впрочем, она была совсем не злопамятна и охотно угощала нас вареньем из лепестков роз, которое мы ели вместе с ломтиками сыра…
У Розелины, у бедняжки Розелины, поначалу было еще более безоблачное детство, чем у Мари-Жозе. Она жила вдвоем с матерью, а та ни в чем не отказывала дочке; происходило это, возможно, потому, что отец не жил с ними, и мать всячески старалась, чтобы девочка из-за этого не страдала. Она была портниха и шила дочке такие красивые платья, о которых можно было только мечтать. Когда Розелина приглашала меня в гости, стол у них напоминал богатую витрину кондитера! На нем высились горы вкусного печенья и графинчики с клубничным сиропом. Моя подружка была всегда нарядно одета, так что я однажды не удержалась и воскликнула: «До чего же у тебя красивая блузка!»
Она была отделана розовым кружевом, а рукава были в оборках. Мать Розелины ласково сказала мне:
— Ну что ж, раз тебе блузка понравилась, я и для тебя сошью такую же! Я чуть было не прикусила язык. Я попала в ужасное положение: разве могла я обладать такой вещью, какой не было у моих сестер? Это противоречило непреложному правилу, которого придерживалась мама: «В семье Матье все дети должны одеваться одинаково!»
Но именно она-то и положила конец моим сомнениям:
— Милая моя Мирей, ты уже растешь («Ох! Не так уж и расту!» — подумала я). Надеюсь, ты скоро получишь свой школьный аттестат! Тогда будешь считаться взрослой и сможешь одеваться, как тебе нравится.