Моя сумасшедшая
Шрифт:
Юлия осторожно постучала к родителям. Услышала голос отца, толкнула дверь и вошла. Она так и не сняла жакет. Мама вязала, свет настольной лампы падал ей на колени. Пахло бехтеревскими каплями. Дмитрий Борисович отложил книгу, поднял на лоб очки и проговорил с улыбкой:
— Уже уходишь?
— Нет, папа, — от волнения рот ее пересох. — Хочу… выпить с вами вина.
— Не поздновато ли для таких предприятий? — Анна Петровна отложила вязание и внимательно взглянула на дочь. — Ты даже и не рассказала, как прошла премьера. Вы с Соней так заняты собой, что до нас
Бодрый голос сестры прервал ее:
— Прошу к столу! Мама, я так и не отыскала твой портвейн.
— Да там и осталось всего чуть-чуть, — заметила Анна Петровна, поднимаясь. — Не понимаю, что за причуда такая?
Юлия вышла вместе с матерью, а Соня осталась с отцом, плотно притворив дверь родительской спальни.
Ждать пришлось довольно долго, и Анна Петровна уже начала с недоумением поглядывать на дверь. На столе горели свечи, стоял хлеб, наспех накромсанный деревенский сыр, бледный маргарин в масленке, графин с водой, неизвестно как сохранившиеся тонкие стаканы с золотым ободком, а в центре — почти полбутылки красного вина. Наконец появились заплаканная Соня и отец — оба с торжественными, как в церкви, лицами. Дмитрий Борисович сразу же сел рядом с женой, взял ее руку и, перебирая узловатые пальцы, произнес:
— Аннушка, дорогая моя, только не нужно волноваться. У нас большая радость. Олег жив… — с этими словами он протянул матери фотографию.
Она невозмутимо взяла, долго всматривалась, а затем вернула.
— Я всегда знала, — надменно произнесла Анна Петровна, — это ты, Дмитрий, не верил. Никто никогда меня не слушает. — Она вдруг опустила голову и принялась смахивать невидимые крошки со скатерти. Морщинистая ладонь тряслась. — Так и должно быть… вопреки… всему и всем…
Соня бросилась к ней, обняла исхудавшие плечи, а Юлия плеснула воды в стакан, протянула сестре, а себе налила полную рюмку вина и в один глоток осушила, чувствуя, как мучительно сжимается сердце от сухих всхлипов матери.
Потом читали и перечитывали письмо брата, уже успокоившись, допили вино; к еде никто не притронулся. Фотография переходила из рук в руки. У отца молодо блестели глаза, к матери вернулось ее обычное состояние: сдержанное внимание и проницательность. Снимок был любительский, но очень четкий, и каждая деталь подверглась обсуждению — вплоть до вьющегося растения, заглядывавшего в распахнутое окно.
— Похоже на плющ, — заметила Юлия. — Верно?
— Не знаю, — вздыхая, отвечала Анна Петровна. — Скорее, на каприфоль. Но точно не плющ… Чего бы я ни дала, только бы успеть их всех увидеть!..
Было около половины второго, когда в закутке, отгороженном шкафом, заворочался Макс. Сестра пошла к ребенку, а Юлия поднялась из-за стола.
— Мне пора. Слишком поздно.
— Ночь на дворе. Куда ты пойдешь?
— Я должна быть дома, — Юлия почувствовала, что голос из-за вынужденной лжи звучит натянуто. — Муж…
Она не смогла продолжать.
— Одной нельзя. Тебя необходимо проводить. Я сейчас…
— Ну что ты выдумываешь, папа! — Юлия рассмеялась. — Я уже не девочка. Может, подвернется ночной трамвай…
— Ты позвонишь утром?
— Ну конечно! — Юлия наклонилась, чтобы поцеловать колючую щеку отца, и вышла в общий коридор, по пути негромко окликнув сестру.
В темноте прихожей Соня шепнула:
— Я увезу его с собой!
— Кого?
— Письмо.
— Ты с ума сошла? Ты же сама мне говорила… Сделай, что Олег велел! И не раздумывай. Ты просто не представляешь… У меня есть одна-две фотографии Олега, еще с тех времен. Я принесу тебе завтра же…
Дверь за ней захлопнулась.
Нащупывая в полутьме парадного липкие перила, Юлия спустилась и вышла на улицу. Слегка кружилась голова, но состояние спокойной, какой-то отрешенной легкости не покидало ее с тех пор, как она вскрыла конверт, чудом явившийся из безумной дали. Дышалось легко — при полном безветрии воздух казался настоянным на кипарисе, как в Крыму.
Вокруг не было ни души. Желтый дворовый пес доверчиво подошел к ней и ткнулся мокрым носом в колено. Юлия улыбнулась.
За зашторенными окнами мастерской Казимира Валера горел свет.
В том же невесомом состоянии, в котором она прошла весь путь от дома родителей, слыша только собственные шаги да неровный стук сердца, Юлия сбежала по ступеням, ведущим в цоколь особняка.
Дверь была не заперта, а прямо за ней, будто поджидая, стоял Казимир. В руках у него был продолговатый плоский сверток, перевязанный обрывком бечевы. При виде его рассерженного лица, Юлия счастливо рассмеялась.
— Уходите немедленно!
— И не подумаю, — воскликнула она. — Тоже мне гостеприимство… Ну что за человек! И глотка воды не дадите? Просто умираю от жажды. Да впустите наконец — не стоять же мне тут до утра!..
Он отступил, и Юлия пошла напрямик к столу, сколоченному из неструганых досок, где в беспорядке громоздились папки с литографскими оттисками, рулоны ватмана, старые книги, стремительно обернулась — и тут же оказалась у него в руках. Руки были неожиданно сильными, ни вздохнуть, ни пошевелиться.
— Тебе нельзя здесь оставаться, — и все-таки он не отпускал ее.
— Губы пересохли, — сказала Юлия. — И ноги болят. Эти туфли, черт бы их подрал… Никуда я не уйду, не надейся!
Казимир наклонился к ее протянутому навстречу лицу, коснулся жесткими горячими губами ненакрашенного бледного рта и вдруг отстранился с усмешкой.
— Ну да, — виновато пробормотала она. — Это вино. Но оно ни при чем. Просто глоток-другой… Если бы ты знал, как мне сейчас хорошо!
— Сейчас принесу воды. — Усадив ее на диван, Казимир вернулся к двери, так и стоявшей нараспашку, и плотно прикрыл.
— Запри, пожалуйста! — попросила Юлия, сбрасывая туфли и забираясь на диван с ногами. — Я же сказала: отсюда ни шагу. Ты не можешь меня выгнать!
Он вернулся и протянул ей латунную кружку. Юлия выпила залпом, жадно, будто весь день шла через пустыню, и неожиданно смутилась. Вода была ледяная.