Моя Ж в искусстве
Шрифт:
Вакханка оказалась преподавателем кафедры французского языка, который Сергеев знал на уровне алфавита и очень удивился, увидев ее через месяц в лингафонном кабинете в институте. Он долго не мог сдать ей зачет, она помнила его европейские манеры. Зачет он потом все же сдал, но понял: надо изучать кадры, прежде чем делать непристойные предложения.
Все случилось, как в песне тех лет: «Ты можешь ходить босиком, цвести, как запущенный сад, и то и другое я видел не раз, кого ты хотел удивить?»
Но удивить в той поездке пришлось еще раз. Куратор их группы, преподаватель высшей математики,
На следующее утро на поле Сергеев подошел к нему и выпалил в лицо, что обожает линейную алгебру, Эвариста Галуа и математическую школу Николя Бурбаки. Все это он вспомнил ночью, ворочаясь от болей в натруженной спине от стояния раком при сборе свеклы. Доцент оторопел — он так удивился, что остановил учет выработки продукта и стал рассказывать Сергееву про все это с жаром и волнением. Он любил науку больше жены, Родины и даже своей мамы, живущей в городе Новозыбков Псковской области.
Работа встала, студенческая молодежь аплодировала Сергееву, и вечером на танцах в клубе доцент играл на баяне песни советских композиторов, а в перерывах гулял с Сергеевым по двору и рассказывал третье доказательство теоремы Ферма собственного сочинения.
Все остальные дни на колхозной пашне можно было видеть вдохновленные лица двух математиков и грязные задницы людей, не знающих ничего о Николя Бурбаки. Доцент обещал Сергееву взять его в кружок линейной алгебры к старшекурсникам.
Но счастье когда-нибудь кончается. Начались учебные будни. Сергеев ничего не писал, не решал, доцент проходил мимо него в аудитории и понимающе кивал: подождите, скоро будет интересно. Очень интересно стало на первом зачете, когда доцент понял, что Сергеев туп в математике и не знает ничего. Он чуть не плакал от разочарования, а потом плакал Сергеев, пересдававший три раза этот ебаный предмет.
Сергеев не случайно вспомнил этот случай: через час после Гусаковой позвонил из Перми однокурсник, желающий пожить у него две ночи в дни встречи боевых коней путей сообщения. Товарищ из прошлого был неплохим, но тридцать лет разлуки не располагали провести две ночи в обществе человека, который за это время изменился до неузнаваемости. Почему он не хотел идти в гостиницу, Сергеев понимал — так всегда было в России, вечная традиция жить по людям. Раньше не было гостиниц, а теперь получить номер не составляло проблемы, но привычка жить у знакомых осталась. Если посчитать расходы на подарки, то номер обойдется дешевле, но так душевнее. Правда, хозяевам эти дни ломают весь жизненный уклад, но это детали.
В субботу Сергеев пришел во двор Дворца культуры, где в уютном ресторанчике кавказской кухни встречались выпускники 72-го года.
Из пришедших тринадцати человек
Сергеев опасливо обнимался с какими-то бабушками и мужиками из далекого прошлого — кое-кого он интуитивно вычислил. Москвичей в группе тогда было мало, остальные уехали и сошли на разных станциях, где и просидели до пенсии, и только необузданный нрав Гусаковой и бесплатные билеты ветеранам путей сообщения собрали их под шатром летнего ресторана.
Комсорг группы из Горького стал спонсором встречи: он достиг должности и преуспел. Гусакова убедила его оплатить путешествие в прошлое, и он не отказал, помог, старый общественник.
После долгих поцелуев и слез сели за стол и подвели итоги: из двадцати двух человек пришли тринадцать, пять умерли, трое уехали в дальние страны, один — Корольков — стал замминистра и не пришел, прислал телеграмму на личном бланке и модель паровоза с гравировкой и личной подписью на металле.
За столом картинка начала проясняться, через седину и морщины стали проступать милые лица бабушек-девочек. Они показывали друг другу семейные альбомы. «Вот сын, вот внучка, а вот и ты», — говорили они друг другу, демонстрируя серые, потрепанные фотографии тех времен, когда они были не седые, а молодые.
Никто не говорил о болезнях и пенсиях, не жаловался, не проклинал кровавый режим и министра здравоохранения.
Многие в ресторане были давно, ели робко и все хвалили, удивляясь изобилию кавказского стола. Мужики оказались смелее — выпили, сняли пиджаки с толстых плеч и стали смеяться прошлым историям и шуткам 70-х.
Днем Гусакова провезла их по Москве, они ахали на перемены, никто из них не был за границей, и Москва им казалась лучше Нью-Йорка и Куала-Лумпур. Так бывает — радуешься тому, чего не видел, и свое кажется великим.
Сергеев смотрел на всех с легкой грустью. Со стороны было видно, что время делает с людьми. Глядя на свою морду каждый день, он не замечал, что с ним стало.
Хорошая еда и относительное благополучие, конечно, скрадывают масштабы разрушения, но трещины под загаром и массажем при пристальном внимании не скроешь, дом еще с виду крепок, не ветхий, но слегка аварийный: почки, давление, чего только нет. «Нет и не надо», — сказал себе Сергеев и махнул полстакана виски, зачеркнул в своей медицинской карте вечерние назначения, вместе с ними свое прошлое и стал тем, кем был тридцать лет назад.
Он встал, ему открылось все совершенно ясно, тридцатилетняя дверь настоящего сдвинулась, и он увидел всех много лет назад и вспомнил все истории тех лет — про Королькова, укравшего зарплату всей группы в стройотряде, свалив ограбление на местных гопников, про звезду КВН Мишу, живущего в Новозеландии, про Милочку, бывшую звездой подиума на Кузнецком мосту, и ее скандальные снимки в журнале «Чешское фото», за которые ее выгоняли из института. Он поблагодарил Гусакову, которая взяла ее на поруки. Милочка заплакала, вспомнив себя красивую и молодую.