Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938
Шрифт:
Всю вторую половину дня мы обсуждали работу Циммервальдского движения и положение в Европе. Только когда мне пришло время уезжать, мы коснулись того, что произошло с ним, и – косвенно – террора, который за этим последовал. Когда мы заговорили о Доре Каплан [9] , молодой женщине, которая стреляла в него и была казнена, Крупская очень расстроилась. Я видела, что ее глубоко взволновала мысль о революционерах, осужденных на смерть революционной властью. Позже, когда мы остались одни, она горько плакала, говоря об этом. Сам Ленин не захотел вдаваться в подробности на эту тему. У меня сложилось впечатление, что его особенно взволновала казнь Доры Каплан, потому что это имело отношение к нему, и что решение было бы проще, если бы жертвой ее пули
9
В России известна как Фанни Каплан.
Когда пришла машина, чтобы отвезти меня в Москву, Ленин отослал ее и настоял на том, чтобы я осталась до вечера. Обед красноречиво говорил об ограниченных возможностях того периода, но Ленин настоял на том, чтобы я разделила с ним эти несколько дополнительных порций, которые обеспечивали его выздоровление.
– Посмотрите, – сказал он. – Этот хлеб мне прислали из Ярославля, этот сахар – от товарищей на Украине. А также мясо. Они хотят, чтобы я ел мясо и пошел на поправку.
Он говорил так, как будто это было чрезмерным требованием ради него.
Я привезла с собой немного сыра и сгущенного молока – и даже одну плитку любимого шоколада, – все это я привезла из Швеции. И когда я хотела оставить все это ему, он потребовал, чтобы я забрала почти все в Москву и отдала товарищам.
В тот вечер я предложила для обсуждения тему, над которой думала несколько недель. Я имела в виду короткую поездку в Швейцарию с целью установления заново связей с моими итальянскими друзьями и лучшего ознакомления с положением в Европе вообще, и особенно в Италии. Я так много времени провела в Скандинавских странах, что начала чувствовать себя изолированной от движения, которое я знала лучше всего.
Ленин был против моего предложения.
– Не делайте этого. Очень велика возможность того, что вы не сможете вернуться к вашей работе в Циммервальдском движении, а вы знаете, как важна она для нас сейчас. Никто не сможет заменить вас.
– Но я уеду лишь на короткое время, – уверила я его, – и я даю вам слово, что не буду принимать участие ни в какой работе и не буду выступать ни на каких митингах. Если я не буду заниматься никакой политической работой, у властей не будет предлога начинать действовать. Через две недели я вернусь.
Он покачал головой:
– Обдумайте это. Я уверен, вы столкнетесь с трудностями. Вы секретарь Циммервальдского движения, вы известны во всем мире. Будут неприятности.
Я вновь разуверила его, и он оставил эту тему. Взяв экземпляр книги Барбюса «Огонь», он спросил:
– Вы читали это? В ее конце он предвидит отмену частной собственности.
Я читала ее, и на меня очень сильное впечатление произвел ее психологический подход к проблеме войны. Мне показалось, что это было характерно для Ленина – получить самое глубокое впечатление от пропагандистского конца, где изображается сцена братания французских и германских солдат.
У меня не было прямых известий от членов моей семьи со времени свершения большевистской революции, и после своего приезда в Петроград я узнала, что жившие там мои брат и сестра бежали в Одессу вместе со своими семьями.
Через несколько дней после моего возвращения мне по телефону позвонила женщина, которая была моей одноклассницей в Харькове, избалованная и себялюбивая дворянка, которая, как я подозревала, написала направленную против меня статью, появившуюся в русских газетах во время освещения ими ситуации вокруг Гримма. В этой статье была информация личного характера, которая могла быть известна лишь какой-нибудь моей однокласснице. Она попросила о встрече и умоляла встретиться с ней немедленно.
– Почему ты так официально
Я заподозрила, что у нее или у ее мужа возникли проблемы с ЧК, но согласилась повидаться с ней.
Когда моя бывшая одноклассница приехала, она сообщила мне, что ее муж, губернатор одной из провинций, был арестован как контрреволюционер.
– Он совершенно невиновен, Анжелика. Ты должна только познакомиться с ним, чтобы понять это. Он самый безобидный и глупый человек. Представь, он прожил со мной восемнадцать лет и даже не заподозрил, что у меня были любовники…
– Прожить с тобой восемнадцать лет и все еще верить в твою верность, Маруся, должно означать, что он очень глуп, – ответила я. – Однако если я собираюсь помогать тебе, я должна знать правду. Мне неинтересно, что он думает, но ты уверена, что он не действует против революции? Мне придется провести расследование и выяснить, не виновен ли он в подпольной деятельности. Потом я дам тебе знать.
Она рассыпалась в благодарностях с таким чувством, будто я была ее лучшей подругой. Расследование, проведенное по моей просьбе, установило, что ее муж действительно был слишком безобидным и трусливым, чтобы быть виновным во вменяемых ему преступлениях, и через несколько дней его освободили. Когда она позвонила, чтобы поблагодарить меня, я спросила, не она ли написала ту статью обо мне, и хотя она отрицала это, была явно смущена. Спустя несколько лет я услышала о ней в Париже, где она держала антикварный магазин и где ее сын был соиздателем монархистской газеты.
Пришлось преодолеть множество формальностей, прежде чем я смогла уехать в Швейцарию, но в конечном итоге швейцарские власти согласились дать мне разрешение на въезд, если группе швейцарских граждан, которых революция застала в России, будет разрешено возвратиться на родину. Этот вопрос был решен, и я получила дипломатический паспорт, который позволял мне ездить в качестве сотрудника администрации Красного Креста. Я не хотела зависеть от российского правительства и нашего посольства в Швейцарии, так что если нехорошие опасения Ленина оправдались бы, я одна несла бы за все ответственность.
По дороге в Швейцарию я устроила себе короткую остановку в Берлине, и, когда я приехала туда, русский посол Иоффе прислал к поезду свою машину. Машина быстро домчала меня до посольства по Унтерден-Линден, этой красивой, обсаженной деревьями улице, которая создавала в Берлине искусственный оазис тишины и роскоши тем, кто мог его себе позволить.
Задача Иоффе была непростой. Со времени убийства левыми эсерами немецкого посла в России Мирбаха в знак протеста против Брест-Литовского мирного договора, а особенно с ростом большевистских настроений в Германии, немцы относились к российскому посольству с все возрастающим недоверием. Долгом Иоффе как дипломата было держаться подальше от всяких связей или вмешательства в политическую ситуацию в Германии. Но как представитель большевистской партии, он был вынужден консультировать и субсидировать немецких большевиков, до буквы выполняя секретные инструкции, которые он получал из Москвы, даже когда он был не согласен с ними или считал, что они неприменимы к условиям Германии. Он постоянно был озабочен противоречием между своими дипломатическими обязанностями и революционными традициями того поколения, к которому принадлежал. Особенно его беспокоило то, как он был вынужден жить. В то время российское правительство настаивало – и это не изменилось и по сей день, – чтобы он жил, как жили все дипломаты, всячески демонстрируя роскошь. Однако персонал посольства должен был вести совсем иную жизнь, по более скромным стандартам. Это неравенство служило источником зависти и сплетен внутри посольства и приводило Иоффе в замешательство. Когда я приехала к нему с визитом, я спросила себя: следует ли мне столоваться вместе с Иоффе в его личных апартаментах или внизу с персоналом посольства? Сам Иоффе решил этот вопрос, настояв на том, чтобы я ела вместе с ним. Когда мы в то солнечное утро сидели за завтраком, не было и намека на трагедию, которой суждено было обрушиться на Иоффе и его жену. После изгнания его друга Троцкого Иоффе совершил самоубийство. Позднее и его жена покончила с собой, находясь в ссылке в Сибири.