Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938
Шрифт:
Руководство партией и газетой эмигрантов, отрезанных от своего собственного народа, при отсутствии финансов или вообще каких бы то ни было средств, – это сложная и трудная задача. Время, которого оно требует, несоизмеримо с достигнутыми результатами. Конфликты и расколы в эмигрантской среде происходят чаще и более бурно, чем в обычных условиях. И все же как я могла отказаться? Я знала, как высоко оценят мое согласие занять этот пост социалисты в Италии, не имеющие возможности высказаться. Я решила переехать в Париж, но возвращаться в Вену ненадолго раз в один-два
К этому времени ряд руководителей социалистической партии, которые со времени раскола итальянской партии стали социал-демократами, уже жили в Париже (Турати, Тревес, Модильяни). Туда же перебрались и известные республиканцы и бывшие члены парламента, включая бывшего премьер-министра Нитти. Тысячи эмигрантов, политических и других беженцев, разделились на многочисленные группки и оказались разбросанными по всему Парижу. И хотя я поддерживала дружеские отношения со всеми выдающимися антифашистами, очень скоро я все свое время стала посвящать Итальянской социалистической партии и «Аванти».
Казалось, я живу на итальянском острове. Политические беженцы из Италии – кроме коммунистов – приходили ко мне ежедневно, так что я постоянно держала руку на пульсе ситуации в Италии. Во время тех десяти лет в Париже между 1926 и 1936 годами я узнала и полюбила своих итальянских товарищей, как никогда раньше. Я видела радостное самопожертвование этих низкооплачиваемых рабочих, материальное положение которых было таким шатким и которые тем не менее были полны решимости поддерживать свою газету и вернуть ее своим товарищам в Италии, когда настанет их час праздновать победу.
Раз в неделю руководство партии встречалось в одном из дешевых парижских кафе. Так как большинство из нас были безработными, нам приходилось заказывать себе еду осмотрительно: иногда приходилось делать выбор между обедом и стоимостью проезда на трамвае. И все же никто не пропускал этих встреч. Раз в месяц во вторую половину дня в воскресенье проводилось общее собрание в зале того же самого ресторанчика, и тогда эти сборища становились такими шумными, что его владелец приходил к нам наверх, чтобы узнать, что происходит.
В эти годы моей жизни во Франции я встречалась с Эммой Гольдман и Сашей Беркманом, когда им случалось заезжать в Париж или когда какая-нибудь лекция заставляла меня приехать в окрестности Ниццы или Сан-Тропе. Они всегда были заняты делом, всегда думали об Америке и своих друзьях там, они всегда жаждали более широкого поля деятельности. После моего приезда в Соединенные Штаты весть о Сашиной смерти настигла меня в чикагской больнице. В письме, которое я получила от него двумя днями позже и которое было написано за несколько дней до его смерти, не было ни намека на намерение совершить самоубийство.
В Париже мне нанес визит Генри Ольсберг, с которым я познакомилась в России вместе с Эммой и Сашей. Он сообщил мне, что Луиза Брайан побывала в санатории, но ее здоровье не улучшилось и надежд на ее выздоровление остается мало. Как только она вернулась в Париж, она связалась со мной. Я едва ее узнала. Она больше не жила
«Ах, Анжелика, – говорила она в эти ясные минуты доверия, – не оставляйте меня. Я чувствую себя такой одинокой. Почему я должна была потерять Джона? Почему мы обе должны были потерять веру?»
Вскоре после этого я узнала о ее смерти.
В первый день одного из моих приездов в Вену, куда я поехала, чтобы прочитать лекцию о фашизме, ко мне в ранний час зашла одна женщина, товарищ по партии. Она вручила мне газету и указала на официальное сообщение, которое гласило:
«Вчера вечером в Ленинграде умерла Анжелика Балабанова».
После этого шел длинный рассказ о моей общественной деятельности. Позднее я обнаружила, откуда взялась эта история. Какая-то женщина по фамилии Балабанова умерла в Ленинграде, и эту новость передал в Вену по телеграфу австрийский корреспондент в Москве, который решил, что это была я. А газета добавила остальной материал, взятый из своего архива.
Итальянские фашистские газеты разнесли эту весть по всему миру, и много лет спустя, когда упоминалось мое имя, люди спрашивали: «А разве она не умерла?»
Просматривая различные статьи, которые доходили до меня, я обнаружила, что в целом пресса была ко мне доброжелательна. Один из моих немецких коллег зашел так далеко, что описал место, где я похоронена – у Кремлевской стены! Будучи уверенным в том, что в живых нет никого, кто стал бы оспаривать его рассказ, он также описал случаи из моей жизни, которых никогда не было. Вероятно, он сильно нуждался в деньгах. Один итальянский журналист, встретив меня на улице несколько дней спустя, не смог скрыть своего разочарования.
– Послушайте, – вскричал он, – я как раз собирался отправить в одну южноамериканскую газету статью о вас с описанием того, как вы продали свою шубу, чтобы помочь итальянским эмигрантам, включая и меня. Это была бы такая хорошая статья! А мне так нужны деньги, чтобы заплатить за жилье…
Немногие итальянские эмигранты остались в Вене. По большей части это были рабочие, занимавшиеся физическим трудом, а так как среди австрийцев было много безработных, они не могли надеяться найти работу. Но когда они сюда приехали, прием, оказанный им австрийскими социалистами, помог компенсировать то, что они пережили. Мэр, состоявший в партии социалистов, превратил бараки в квартиры для итальянцев с общей кухней. Именно тогда, когда я поняла, насколько серьезно перед некоторыми из них стоит проблема одежды, я продала свою шубу, которую получила в России. На этот эпизод и ссылался тот итальянский журналист.