Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Балабанова Анжелика Исааковна

Хвалебные слова моего гостя стали для меня открытием. Я начала писать стихи на разных языках с величайшей легкостью. Казалось, меня переполнял и уносил с собой поток рифм.

Мой организм был настолько ослаблен работой и недоеданием, что я в сорок три года чувствовала себя старухой. Теперь для меня началась новая жизнь. Испытывая чистую радость созидания, я чувствовала, что родилась заново. Я осознала, что эта новая деятельность является продолжением моей ораторской деятельности, и поняла, что имели в виду люди, когда писали о моем искусстве оратора. Бессознательно я выражала в своих речах то же самое стремление к гармонии и ритму, которые я теперь выражала в стихах.

Пока я была слишком больна, чтобы работать, я

всецело посвятила себя этой новой форме самовыражения. В течение этих месяцев меня потрясала доброта моих шведских друзей. Только в Стокгольме я поняла, что могут сделать четыре года напряженной работы и полуголодного существования с нормальным сильным и здоровым телом. Однажды врач спросил меня, чем я питалась все эти годы, что довела себя до такого состояния. Я не нашлась что ответить. Даже после того как я начала поправляться, я обнаружила, что мне трудно, глядя на еду на столе или в магазинах, не вспоминать, как российские дети толпились у дверей булочных в надежде получить несколько крошек хлеба; как ребенок продавал на черном рынке – то есть на улице – кусок сахара и, не имея сил устоять перед искушением, лизал его время от времени. На деньги, которые он мог за него получить, он мог купить черного хлеба для своей семьи. Не имея сил забыть эти трагические картинки из жизни, я поняла, что мне трудно приноровиться к нормальной жизни.

Когда я окрепла, я почувствовала необходимость вернуться к работе. Среди консервативных слоев населения Швеции все еще царило возбуждение, направленное против моего въезда в Швецию. Ялмар Брантинг подвергся яростным нападкам за то, что разрешил выдать мне визу. Я все еще была членом Коммунистической партии, и любая политическая деятельность в Швеции стала бы нарушением той договоренности, согласно которой мне была выдана виза.

Я решила как можно скорее покинуть Стокгольм. В это время о получении итальянской визы не могло быть и речи, и я подумала о Вене. В Австрии сильно укрепились социал-демократы, и существовала возможность организовать мне визу через старых друзей среди их руководства. Кроме того, стоимость жизни в Вене была гораздо ниже, а я знала, что теперь я должна сама зарабатывать себе на жизнь каким-то иным способом, а не политической журналистикой.

Один итальянский друг из Триеста написал Фридриху Адлеру, лидеру австрийских социалистов, и попросил его использовать свое влияние для того, чтобы я могла получить разрешение на въезд. Без сомнения, министерство иностранных дел Австрии знало о моем разрыве с Коминтерном, и я получила визу без большого труда.

В предвоенные годы веселая и прекрасная Вена очаровывала приезжих со всех концов мира. Великолепие придворной жизни, феодальные отношения между классами, вежливость и колорит жизни особенно привлекали богатых и ветреных людей из более развитых в промышленном отношении стран.

После войны эта притягательность исчезла. После развала монархии страна лишилась своих богатых ресурсов. А ввиду того что промышленность была сосредоточена в Вене и вокруг нее, столица теперь стала умирающим городом, воскресить и восстановить который мог только класс, ведомый верой в свое собственное будущее. Этим классом были промышленные рабочие Вены, приученные выносить трудности и ведомые своей верой в социализм.

В голодающей столице, которую разрушили война и голод, рабочие-социалисты закладывали фундамент нового общества. Строились большие дома – не для отдельных аристократов или капиталистов, а для рабочих и работниц, которые никогда не имели приличного жилья. Образование стало всеобщей привилегией; чистота, гигиена, солнце, воздух, физическая и духовная культура стали доступны народу. Эти новые красивые квартиры для рабочих давали им чувство социального равенства. Постепенно внутри старого мира выстраивался новый. Социалистическое движение приобретало огромный авторитет; большую

часть городских учреждений возглавили социалисты; их партия была больше всех представлена в парламенте. Это было время, когда каждый восьмой житель Вены был членом Социалистической партии, а каждый шестой – членом профсоюза.

В Вене я начала новую жизнь. Я решила зарабатывать себе на жизнь преподаванием иностранных языков – стать никому не известной работницей среди миллиона других работников. Я знала, что это будет нелегко в бедном городе, учитывая неопределенное состояние моего здоровья, но, поселившись в дешевом пансионе, я начала помещать объявления о том, что ищу учеников. Когда я стояла в переполненном трамвае или давала уроки на дому, лежала на кушетке, страдая от боли и изнеможения, были моменты, когда я чувствовала себя слишком больной, чтобы продолжать все это. И все-таки я была счастливее, чем когда-либо за прошедшие три года моей жизни в России.

Как член Коммунистической партии и «вождь», которого они надеялись возвратить к активному участию в своем движении, я получала приглашения на различные мероприятия, проводившиеся в советском посольстве. Единственное мероприятие, которое я посетила, было празднование годовщины революции. Дипломатические приемы в советском посольстве казались мне доказательством революционного упадка самой России, возрождением мелкобуржуазного духа. Они должны были поощрять и способствовать коммерческим и дипломатическим отношениям, но мне казалось наивным предполагать, что на капиталистов или правительства, желающие получать прибыль от бизнеса в России, окажет влияние количество икры и шампанского, поданного на этих приемах. Я полагала, что даже с коммерческой точки зрения авторитет России повысит соответствие между ее лозунгами и их применением на практике.

Уже в это время проводились два вида приемов в советском посольстве в Вене: один – для буржуазии и дипломатов, другой – для коммунистов и сочувствующих из рабочей среды. Прием, посвященный годовщине революции, на котором я присутствовала, относился ко второму виду. Ближе к одиннадцати часам вечера в посольство с поздравлениями прибыла делегация безработных венских рабочих. Их не приняли. Я немедленно покинула посольство.

Весть о смерти Ленина в январе 1924 года стала ударом для всех, чья жизнь была тесно связана с русской революцией и международным рабочим движением. Как только я услышала о ней, я поспешила в посольство, чтобы узнать подробности. К моему удивлению, атташе, замещавший посла (посол Шлихтер уехал в Москву на похороны), попросил меня выступить на следующий день с мемориальной речью на русском и немецком языках на небольшом собрании людей, имевших отношение к посольству.

– Но вы же знаете, что я инакомыслящая, – сказала я. – У вас, возможно, будут осложнения с Москвой.

– Может быть, – ответил он, – но я надеюсь, что вы не откажетесь…

Казалось странным и трагическим чтить память Ленина в небольшой аудитории служащих, стенографисток, австрийских коммунистов, в то время как те, ради которых он работал и боролся, находились вне этих стен.

Через несколько месяцев я получила доказательство того, что большевики все еще надеялись вернуть меня в свои ряды. Я только что возвратилась с уроков и лежала на кушетке, когда зазвонил телефон. Это был посол Шлихтер.

– Здравствуйте, товарищ, – сказал он, – давно мы с вами не виделись.

– Да, – ответила я, – я живу довольно далеко от вас и чувствую себя не очень хорошо.

– Я уверен, что очень скоро вы себя почувствуете гораздо лучше. Вы сможете получить медицинский уход в санатории…

– Что вы имеете в виду? – спросила я, удивленная такой неожиданной заботой обо мне.

– Руководство партии поручило мне узнать, как вы живете, и прислало для вас деньги…

– Деньги? – прервала я его. – Немедленно отправьте их назад, пожалуйста.