Моя жизнь на тарелке
Шрифт:
В детстве я сменила немало европейских и американских гостиниц, так что меня вряд ли кто назвал бы пугливой провинциалкой, но и на завсегдатая роскошных отелей тоже не тяну. В отличие от Роберта. Я будто прикидываюсь, будто наряжаюсь ради маскарада. Думаю, меня легче всего принять за скромную служащую преуспевающей фирмы, которой оплатили уик-энд. Собственно, я выгляжу самой собой: женщиной, которая через день вернется домой и натянет удобные спортивные штаны.
Из бара нас провели в обеденную залу — позолота, завитушки, роскошь, бьющая в глаза. Едва успели устроиться в
— Как здесь хорошо. Банальная фраза, знаю, но я очень люблю Париж. А ты, Роберт? Что-то в нем есть завораживающее.
— Помнишь наш медовый месяц? — Роберт во второй раз за этот вечер поднимает бокал. — За Париж.
— Мы были так молоды, — отзываюсь рассеянно. — Относительно, конечно… просто в наши дни принято жениться позже.
— Двадцать четыре, двадцать пять, — возражает Роберт. — Юнцами не назовешь.
— Наверное, ты прав. Но у меня не было седых волос. И еще… это странное чувство… Кругом дамы с элегантными саквояжами, месье с баснословно дорогими чемоданами… И я… в дешевых туфлях и платье из лайкры.
— И с пунцовыми губами, — с грустной полуулыбкой подсказывает Роберт.
— Точно. И еще в клипсах размером с Эйфелеву башню. Наверное, я была похожа на профессионалку с улицы Сент-Дени.
— Ты была великолепна. Хорошие времена.
Хорошие времена. Наверное. Наверняка. Но что бы ни говорил Роберт, мы были молоды. Молоды, глупы и полны надежд.
— Как твое похмелье? Выпьешь вина?
— Непременно. Красного. Особенно, — добавляю я и улыбаюсь в попытке поднять моральных дух, — если ты намерен настаивать на своих супружеских правах.
— Вот как? Ты предпочитаешь сначала напиться? — Роберт не поднимает глаз. Он изучает карту вин, пальцем катая по столу хлебные крошки.
— Нет, конечно, — смеюсь я. — Я просто пошутила. Хотя в каждой шутке… Странно все это. После такого перерыва…
— Какой перерыв? — Роберт по-прежнему исследует карту вин. Выбор здесь, похоже, грандиозный. — Неделя. Максимум две.
— Три месяца.
Молчание в ответ.
— Знаешь, я уже вылезла из ванны.
— Когда?
— В номере. Просто не хотела, чтобы ты заходил. Вот и сказала, что сижу в ванне.
— А почему ты не хотела, чтобы я заходил?
— Потому что меня фурункулами обсыпало. — Пытаюсь шутить. Пытаюсь увести разговор в другую, менее опасную плоскость.
— Почему ты не хотела, чтобы я зашел, Клара?
— Боялась, как бы ты не подумал, что я слишком толстая… — Интересно, во сколько раз можно сложить накрахмаленную матерчатую салфетку? — Или некрасивая… или… домашняя.
— Ничего подобного в жизни не думал.
Я залпом глотаю остаток шампанского.
— Вчера вечером ты был удивлен, правда, Роберт? Ты удивился, что я могу выглядеть сексуально. — Мне неловко. Я стесняюсь звуков этого слова и поэтому, само собой, лезу на рожон: — В высшей степени сексуально. Ты удивился, что я секси. Ха, ха. Верно, Роберт?
— Верно, — бесстрастно констатирует Роберт.
— Тяжкий труд, между прочим; отнимает массу времени.
— Знаю. У тебя никогда нет времени.
Знакомые интонации. Домашние. Скука и безразличие.
Неправильно это. Все не так. Он на меня не смотрит, он произносит не те слова. Я могла бы произнести нужные слова за него: «Неважно, дорогая. Ты прекрасна. Я люблю тебя всякой, для меня ты всегда сексуальна». А потом он мог бы вспомнить Шекспира, и цитировать его сонеты, и говорить, что будет любить меня, мое лицо и мое тело даже в старости, когда я поседею и одряхлею… А еще он мог бы сказать по-другому. Он мог бы найти иные слова, которые дышали бы той же проникновенной нежностью. Я скажу их за него, я их знаю: «Если ты видишь любимую в родильном поту, когда ее увозят на каталке туда, где она даст жизнь твоему ребенку, которого вы зачали в любовном единении… то остальное не имеет значения. Пусть она не хороша собой. Пусть даже уродлива. Пусть не очень сексуальна. Она твоя. Жена тебе и мать твоему дитя».
Роберт подарил мне чудо материнства, и я всегда буду ему благодарна; он мог бы убить меня, и я умерла бы с благодарностью в душе. Но он и отнял многое: свою страсть, меня прежнюю. Та Клара исчезла с появлением из ее глубин крохотной влажной головки Чарли. Я не против. Я нисколько не против, но Роберт хотел бы вернуть то, что осталось в прошлом. Поздно. А мне какое дело, казалось бы? Почему же так больно?
— Почему… — Спрашивать унизительно, но не задать вопрос… еще унизительнее. — Почему ты со мной не спишь?
— Ради всего святого, Клара. Пара недель — это не мировой катаклизм.
— Три месяца. Ты слышал. Чтобы три месяца — такого никогда не было. Четвертая часть года.
— Случалось и дольше.
— Неправда.
Роберт меняет тактику:
— Ну, ты тоже не пылала энтузиазмом.
— Отпора боялась.
Роберт разражается хохотом.
— Bay! — Американизмы, по обыкновению, спешат ему на помощь. — Детство всегда с нами, бэби? Не смеши меня. — Он делает вид, что утирает слезы. — Отпора она боится. Это ты скалишь зубы и рычишь, Клара. Это ты кусаешься.
В награду за шутку мне позволено лицезреть не макушку, а смеющееся лицо Роберта.
— По-твоему, это была шутка? Ошибаешься. Послушай еще: я — боюсь — отпора. Боюсь, как и все. Чем получать от ворот поворот, предпочитаю, чтобы ты со мной вовсе не спал.
А Роберт предпочитает не замечать намека.
— Ты — не все, Клара. Ты… — он зажмуривается, подыскивая варианты, — боец. Несгибаемый боец.
Что за ахинея? Куда его понесло?
— Черт побери, Роберт! Как ты себе это представляешь? Я просыпаюсь по утрам, радуюсь солнышку, травке и предстоящему сражению с жизнью? Не боец я, Роберт, а если и боец, то это не мой выбор. Что за идиотизм с твоей стороны заявлять такое после восьми лет совместной жизни. За восемь лет ты так и не понял, кто я. За кого ты меня вообще держишь?