Моя жизнь — опера
Шрифт:
Мой отец, бывший тогда заведующим школой, снимающий перед дворником шляпу, и уважаемый дворник дядя Костя, снимающий перед отцом свой меховой треух, мне всегда казались людьми в нормальных, естественных взаимоотношениях, единственно достойных и обязательных. С этого началось воспитание моего отношения к профессиям, положениям, должностям, состояниям. Это был двадцатый год! Преподанное мне отцом старался сохранить всегда, а потому с детства жил я спокойно, без понуканий, без зависти и без желания опередить соседа, «обставить» его, «догнать и перегнать», завоевать себе «положение», сделать карьеру, добиться признания, знать себе цену… и прочая, и прочая.
Мои родители не видели во мне каких-либо исключительных способностей, не гладили меня по головке, не ласкали меня, не расхваливали посторонним. Они уважали меня, мое достоинство, мои способности,
Лет девяти я пристрастился летом посещать симфонические концерты, которые давались на «Большом Сокольническом кругу», в парке «Сокольники». Билеты стоили копейки, тем более что места, на которые я рассчитывал, были самыми дешевыми, в последних рядах. Однажды я увидел, что в ближайших к оркестру рядах освободилось много мест, и в перерыве рискнул пересесть на них. Через некоторое время ко мне подошла толстая, как сейчас вижу, в грубо связанной кофте особа (хотел написать «женщина», да не рискнул). Уличив меня в том, что я сижу не на своем месте, она схватила меня за руку и потащила в комнату дежурного милиционера. Там меня обвинили в хулиганстве, составили протокол и потребовали документ. В то время все школьники носили с собой удостоверения, так что личность моя была опознана.
Второй акт этого события происходил у нас дома. В дверь постучал милиционер, предъявил отцу протокол и потребовал штраф за то, что… «Ваш сын учинил такого-то числа хулиганский поступок на Сокольническом кругу во время гуляний». Что делает отец? Берет из ящичка-шкатулки деньги, платит штраф и квитанцию, полученную от милиции, кладет туда, где раньше были деньги. Ни отец, ни мать (лучше сказать, ни папа, ни мама) мне никогда не задавали по этому поводу ни одного вопроса. Вот таких родителей я люблю до сих пор, хотя они умерли полвека назад.
А вот другой пример, более значительный в моей жизни. Шести-восьмилетним мальчиком я увлекся церковным богослужением. Вероятно, это было влиянием няньки, а может быть, и того, что мой дедушка был митрофорным протоиереем в церкви Боголюбской Божьей Матери, что на Варварке. Это было далеко от нас, поэтому с дедом я виделся редко. В церквях мне нравились свечи, иконы, песнопения, нравились обряды со всегда точно выполняемыми мизансценами. Я любил, встав в 6 утра, пойти по заваленной снегом Москве в маленькую церквушку, что была у Брянского вокзала, взяв ключ от колокольни у псаломщика, долго раскачивать язык огромного колокола и, наконец, ударить! (Почему-то мне всё разрешалось, и мне всё доверяли.) Внизу, среди белых сугробов, появлялись черные фигурки стариков и старух, идущих к ранней обедне. Я сходил вниз, облачался в стихарь и, умея тогда читать по-церковнославянски, брал молитвенник и смело, звонким голосом на всю церковь читал «часы». Это была литургия, в которой каждый из участников знал, что и когда надо произносить, какие делать переходы, как надо друг с другом общаться. Театр! И я — действующее лицо.
Но отец мой был заведующим Единой Трудовой Советской школой и учителем русского языка. Естественно, что его однажды вызвали в соответствующие «руководящие органы» и предложили запретить мне ходить в церковь. («Неудобно, понимаете ли, Вы всё-таки воспитываете молодежь и вдруг…»).
Отец мне ничего не сказал, но… купил для меня билет на галерку в Большой театр. С тех пор я в церковь не ходил. Однажды на исповеди я признался деду, что перестал ходить в церковь. «Что так?» — спросил дед. И, узнав о перемене увлечений, он отпустил мне мои грехи, сказав: «Большой театр тот же храм Духа Божьего!» Так я стал «служить» Большому театру, любить его, жить им. Каждый вечер я поднимался по длинной крутой лестнице, которая вела от подъезда на Петровке до галерки моего храма. Каждый вечер! Все капельдинеры — будь мужчина, будь женщина, будь молодой, будь старый, будь злой, будь добрый — пропускали меня на галерку Большого театра или его филиала без билета. Почему?
Дома этому не удивлялись. Чему удивляться? Мама тоже была мудра и сдержанна. Никаких восторгов, никакого хвастовства, никакой гордости «уникальным ребенком». Всё идет, как кем-то положено… Судьбой? Богом? Много лет спустя, в 1942 году, я пришел к моей тогда уже одинокой маме, чтобы сообщить самую счастливую для неё новость, какую только можно было представить, — о переводе меня из Горьковского оперного театра на работу в Большой театр. А это значило, что я снова москвич, и мы будем вместе… Мама побледнела от неожиданной радости, на её глазах чуть не появились слезы, но… она сдержалась. «Слава Богу, — сказала она, — дошла моя молитва до Господа». И перекрестилась… Мое возбуждение пропало. Я был спокоен. Всё идет как надо. Никаких побед ещё нет. Нет и поражений. Впереди — честная работа, усилия… Работа и уверенность, что это надолго, это — судьба, веления которой непререкаемы. И служил я Большому театру полвека.
Но вернемся к галерке, точнее, к её населению. Наивно думать, что галерка Большого театра тех лет наполнялась ротозеями, пришедшими поглазеть на люстру и с вожделением смотрящими на первые ряды партера или зазывные уютные ложи. Это было разнообразие лиц, характеров, вкусов, положений. Все были знакомы друг с другом, всех объединяла любовь, вернее, увлечение оперой, искусством артистов, художника, дирижера… Были споры, обмен мнениями, привязанности, была дружба, благословляемая каждый вечер великим искусством. Человек из этого общества (он мог быть инженером, врачом, студентом, бухгалтером), выйдя из театра, не мог украсть, убить, обмануть, обидеть… Он не был в плену рынка, рыночной экономики, купли, продажи, неизбежного обмана. Души этих людей были сопричастны музыке Чайковского, Мусоргского, словам Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Им жилось трудно, голодно, но жилось красиво, одухотворенно, увлеченно. Искусство делало свое дело — оно облагораживало людей. Облагораживало не только оперными образами, но и общением с многими разными людьми, братьями по возвышенным, духовным интересам.
Вы думаете, что они, эти «галерышники», не были мне, восьмилетнему мальчику, посланы судьбой для подготовки к работе в театре, в том же Большом театре? Я и сейчас вижу спектакли, свои в том числе, глазами тех взрослых любителей оперы, которые признавали меня тогда за равного. Я их вижу, для них работаю, хотя чувствую, что заменившие их современники 80-90-х годов уже не те. Время принесло помехи в общении с прекрасным. Рынок не располагает к поэзии, лирике, романтике.
Размеренно шла жизнь в доме моих родителей, одни заботы сменялись другими. В доме нет дров; на Рождество нечего подарить детям; Боря не успевает по арифметике, он странен — в разное время по-разному ловит блестки оперного искусства: то ищет удачную точку на магическом кристаллике детекторного приемника, то бежит к Китай-городу, где на всю площадь репродуктор передает концерт Неждановой. Родилась сестренка, назвали странным по тем временам именем — Лалиция. В этой семье никто никогда не занимался искусством — его только любили. Был граммофон. Были пластинки Шаляпина, Собинова, Неждановой. Иногда родителям удавалось сходить в театр (в Большой и, разумеется, в Художественный!). На стенке — портрет А. П. Чехова… Это определяло дух и обстоятельства жизни. Разговоры, обсуждения, воспоминания в семье… Всё — уроки судьбы. Незаметные? — Нет, решающие. Шаляпин, Станиславский, Качалов, Нежданова, Гельцер, Рахманинов… Они незримо жили рядом с теми, кому не хватало хлеба, сахара, картошки…
В комнате — пианино. Зачем? Никто в семье на нем не играл и не собирался играть. Но оно стоит, ждет. Если ударить по клавишам сильно — слышится стон. (Не так ли стонет в «Борисе Годунове» юродивый?) А если тихонько, одним пальцем? Иногда (если только вообразить!) кажется, что кто-то плачет… Дальше — больше. Можно подобрать знакомую мелодию из много раз уже слышанной оперы. А можно и что-то придумать, сочинить.
«Уж не будет ли наш сын пианистом, а то, может, и сочинителем музыки? Вот как наш учитель хора в школе? Что хочет, то и играет…» Пианист? Композитор? Нет! — сказала судьба и, как ей ни доказывали специалисты разных учебных заведений, профессора, виднейшие учителя музыки, что «у него есть способности…», было ясно — музыкантом будет, но для другой надобности! Какой? Тут в моей жизни настало время «крутых поворотов».