Моя жизнь — опера

Покровский Борис Александрович

Читая по обязательной учебной программе ГИТИСа бранные слова о капитализме, мы не могли себе представить, что рыночная экономика может произвести такую моральную катастрофу. Как могло произойти, что коммуналка с её бедностью, заброшенностью, но добропорядочным населением мгновенно и необратимо превратилась в гнездо лжи, криминала, человеконенавистничества, бандитизма? Это удивительно и парадоксально: как люди могли честно и со взаимоуважением жить в бедности и неустроенности, но вдруг, при произнесении магического слова «рынок», потерять честную душу, превратиться в захватчиков-зверей. Думаю, что иные из жителей той коммуналки ныне имеют отдельные квартиры, может быть, особняки и виллы… Но какою ценой?..

Вспоминая взаимоотношения людей той поры, невольно думаешь о душе человеческой, о том, что слова — честь и честность, добро и доброжелательность, вера и веротерпимость — потеряли свой высокий смысл,

которым мы владели. Кто же первый провозгласил слово «рынок», то есть то, что жизнь — это только купля и продажа? Почему не удается жить в приличных квартирах приличным людям? Почему богатство ведет человека в стан пошлости, почему пошлость и безвкусица подорожали в цене? Почему у богатого человека нет потребности слушать Моцарта и читать Александра Блока? Почему Золотой телец так безобразен? Может быть, для того, чтобы ему поклонялись?

Противоречия… противоречия… И никакого однозначного ответа! Жизнь задавала, задает и будет задавать нам вопросы. И она показывает, что любой, кто берет на себя право честно ответить на эти вопросы, ответить на всё и за всех, оказывается обманщиком. Он или политик, или экономист, что в сущности одно и то же.

Как можно обвинять музыку Шостаковича в неблагозвучии, сумбуре, хитросплетении диссонансов. Господа (или товарищи) политики, крутящие руль, не понимали, что надо внимательно, с добрым сердцем всмотреться в проложенный Судьбою путь. Гениальное сердце Шостаковича и других художников, артистов Мира стучит, точно отражая жизнь, душу человека. Это — единственная правда! Её надо знать, уметь слушать и слышать.

«А не пойти ли нам на арену массовой культуры, пообщаться с „поп“- и „попс“-музыкой?» — говорит политэкономист 50-70-х годов своему коллеге из 90-х. И идут, ибо они, как им кажется, способны понять эти «поп» и «попс». А на другой день, независимо от того, 70-е это или 90-е годы, одинаково принимаются законы политики и экономики — в стиле «поп» и в стиле «попс». Неизбежно! Проверено! Властителям политэкономии и экономполитики не хочется этому верить и это слушать. Можно сократить дотацию на Моцарта, а «поп» и «попс» сами себя прокормят. Вот такая политэкономия поселилась у нас в головах, когда мы учились культуре, искусству, когда наблюдали «обороты политики».

Политика и искусство — эта проблема заявляла о себе в коммунальной квартире и в коридорах театрального института. Нам, студентам, уже тогда было ясно, что политика и экономика в стиле «поп» и «попс» к добру не приведет.

Но жизнь шла. Было студенчество, но были и дом, семья, быт, жизненные интересы. Известно, что студенчество — счастливая пора. И кажется, что до окончания её ещё много дней, недель, лет… Забываешь о том, что скоро настанет день, когда ты должен отдавать, а не получать и быть уверенным, что кто-то должен привить тебе вкус, интерес, умение. Хорошо, радостно и беззаботно мне было наблюдать, как репетируют Станиславский, Мейерхольд, Щукин, Симонов, Таиров, Алексей Попов, Охлопков… Правда, мы не были ленивыми и нелюбопытными — пробирались на эти репетиции правдами и неправдами, вооруженные смелостью, нахальством и сверххитростью. Мы использовали любой случай, любую возможность приобрести знания, опыт. Но при этом как-то забывалось, что настанет день, и тебе придется репетировать, то есть создавать, решать, отвечать! Только один раз холодок страха пробежал по моей спине. Я задумался, даже загрустил. И, слава Богу, в этот момент я не был одинок. Судьба предупредительно постучала нам в окошко где-то на третьем курсе. Нам — это мне и Товстоногову.

Этот случай мне забыть нельзя. Перед экзаменом по западной литературе надо было прочитать огромное количество книг. Список обязательной литературы был рассчитан на два семестра, что нормально и вполне возможно. Однако студенту не до обязательной литературы. И был выработан план — каждый студент накануне экзамена читает одну книгу и за полчаса до экзамена рассказывает всем кратко её содержание, останавливаясь на одной-двух деталях, которые убедят экзаменатора в том, что книга прочитана «внимательно, досконально, творчески и совсем не формально». Случайно нам с Товстоноговым досталось одно название. В ночь перед экзаменом я проштудировал книгу. Однако, придя в ГИТИС, я обнаружил Товстоногова, который увлеченно рассказывал сокурсникам её содержание. Прислушавшись к его рассказу, я сразу понял, что он всё путает, а может быть, и врет. Речь шла об убийстве героя в одном южноамериканском городе. Захлебываясь от своего темперамента, Гога рассказывал, как герой вошел в тень от угла дома — по его версии, была ночь, ярко светила луна, и угол дома бросал резкую тень на мостовую. Вдруг герой почувствовал какое-то странное жжение между лопаток и тепло текущей по спине струйки крови. Ребята слушали, затаив

дыхание, и переспрашивали. Сцена была убедительной, но… я немедленно уличил сотоварища во вранье. Я только что прочел книгу, из которой было ясно, что тень была не от луны, а от солнца, потому что был яркий солнечный день; никакого жжения в спине быть не могло, потому что убийство было совершено Наваррским приемом — ударом навахи в низ живота! Можете себе представить, как возмутились наши друзья. Ведь это же предательство! Экзаменом не шутят! Мы с Гогой бросились друг на друга как петухи. Ребята побежали в библиотеку, нашли соответствующее место в книге, где прочли примерно следующее: «Он был убит на улице этого города». Мы были смущены и даже испуганы. Откуда наваха? Откуда «теплая струйка крови»? Мы были растеряны и не разговаривали друг с другом. Только вечером Гога отвел меня в сторону и чуть таинственно сказал не без страха в голосе: «Слушай, а может, мы с тобой и вправду… режиссеры?» Это, увы, не могло прийтти мне в голову. Но Гоге… Пробужденное режиссерское воображение! Оно виновато! Так судьба вовремя пугнула нас: «Время студенческих интрижек прошло. Теперь необходимы ответственность и контроль за творчеством». А что такое творчество? Как разобраться, что является знанием, а что — воображением? А какова роль фантазии, её границы, её возможности? Мы по-студенчески хотели и даже мечтали быть режиссерами, а что это такое, надо было ещё познавать.

Например, в древнегреческом Театре было не принято играть сцены убийств, сцены смерти человека. Умер — показывали его красиво лежащий труп. Процесс здесь не нужен — только результат. По этому поводу мы вели яростные споры в общежитиях, классах, на улицах. Хотелось раскрыть и понять все тайны, а они не раскрывались. Нам, наивным и глупым, не было тогда известно, что разгадать тайну — это значит её уничтожить. А что за искусство без тайны? И как отличить художественную тайну от сюжетной?

ПЕРВЫЕ ОПЕРЫ

Пришло время перейти на другую колею — колею самостоятельной жизни и работы. Хотя каждый из нас знает, что и то и другое — это почти синонимы, во всяком случае, одно без другого не может существовать, и на склоне нашего бытия это становится все более убедительным и очевидным.

Конец 30-х годов, время начала моей работы, я вспоминаю с радостью и благодарностью к судьбе. Это годы, которые оказались страхом нашей истории, тридцать седьмой год стал символом расправ над людьми и народами, расправ физических, моральных, духовных. Теперь, узнав об этом, страшно, тем более если тебя это не коснулось, тем более если судьба распорядилась в твою пользу, а ты, оказывается, ничего не знал или не заметил… В то время почти целое поколение этого «не заметило». Нам было дано (не на словах, а на деле) право на бесплатное образование, право на труд. Кончая высшие учебные заведения, мы знали, что нам уже обеспечена работа — место приложения наших знаний.

Итак, я заканчивал ГИТИС. И на горизонте уже ясно было видно окончание путей обучения, воспитания и начало другой, как казалось, более широкой колеи — работы, творчества, постоянного чувства ответственности за то, чтобы на этом пути устоять.

Учились мы не только по книжкам, Министерство культуры обеспечивало нам солидную, правда, на первых порах лишь созерцательную практику. Я практиковался в театре им. Вахтангова, оперном театре Станиславского. Четыре месяца провел в оперном театре г. Свердловска, где каждый день присутствовал на репетициях Л. В. Баратова, примеры которого очень помогли мне в начале работы. За всё это платило государство — вероятно, тогда правительство понимало, что страна, не имеющая искусства, слепа во всем и обязательно запутается в экономических передрягах. Заканчивалась программа обучения режиссеров самостоятельной постановкой серьезного спектакля в солидном (и ответственном!) театре страны. И снова начиналась сказка, сочиненная для меня судьбою!

В городе Горьком (как тогда назывался Нижний Новгород) жили родители моей жены. О них надо вспоминать, ими надо гордиться и всячески им подражать, если, конечно, хватит духа и разума. Когда я думаю о предыстории нашего поколения, о тех, кто был непосредственно перед нами, я горжусь Россией и её народом, горжусь русской интеллигенцией. Жизненные пути родителей жены были иными, чем у моих родителей, — но это было одно поколение: образованных, умных, честных людей, готовых быть с народом, служить народу. Но они не боролись за переустройство мира, не хватались за рычаги стрелок, чтобы изменить путь локомотива, везущего многообразные человеческие жизни, — и тем погубить его. Это была, действительно, интеллигенция! Это была культура, это была — Россия. А мне всегда было трудно верить людям, которые меняют мир «во имя народа», не будучи к этому приглашенными. Незваные гости!