Моя жизнь — опера
Шрифт:
Вряд ли Ростропович помнит, как в одном из его домов на берегу Женевского озера на мои прогнозы о постановке оперы Ребикова «Дворянское гнездо» он восторженно вспомнил, как ребенком играл на рояле страницу из клавира оперы. Он так восторженно об этом вспомнил, что вызвал у меня уверенность поставить эту очень оригинальную в музыкальном отношении музыкальную драму с музыкой. А можно ли забыть Валентину Васильевну Викторову — мою первую «Кармен» в Горьковском театре, которая перед смертью позвонила мне домой, чтобы попрощаться со мной.
Не забыть, как меня с сестрой сажали в комнату с коричневыми стенами, когда в 1918 году юнкера били из пушек по Красной Пресне, не забыть, как отец обматывал ноги газетой для тепла, идя в Колонный зал Дома союзов проститься с Лениным. Это
Иногда мне стыдно за то, что я сделал или за то, что не сделал. Помню, Мейерхольд на ходу в коридоре, ткнув в меня палец, быстро спросил: «Кто Герман, игрок или любовник?» «Игрок», — ответил сразу я, желая угодить мастеру, хотя в то время и знал «Пиковую даму» Чайковского довольно хорошо, но струсил, побоялся спорить и даже противоречить концепции мастера, который замыслил тогда постановку оперы «Пиковая дама» в Ленинграде. Но не тверд я был тогда в анализе музыкальной драматургии и струсил, не смея защитить Чайковского от концепции Пушкина, в которую тогда был влюблен Мейерхольд.
Все переплетается в воспоминаниях. Строгая, логичная лента жизни превращается в клок, который трудно распутать. Но в центре клубка — семья, родители, сестры, старый дом, старая квартира, дедушка, бабушка. Издали все кажется таким теплым и уютным! Дорогим же сердцу становится тогда, когда все это теряешь.
Роптать глупо — судьба ко мне милостива. Это особенно четко видишь, когда прокручиваешь ленту воспоминаний, которые учат снова и снова главному, неукоснительному. Судьба — движение человека в жизни, согласно требованиям жизни, законам честности и традициям. Как наивен тот, кто пренебрежет традицией! Он подобен тому, кто отказывается от слитка золота, передаваемого ему, предпочитая камень, булыжник.
В вихре воспоминаний проносятся студенческие годы. На плохих любительских снимках — знакомые лица, и я без запинки называю их имена и фамилии. Среди близких имен — веселый затейник, талантливый театральный выдумщик Борис Ниренбург — мой первый друг. А вот его жена — Вера Третьякова, которая вместе с Аней Некрасовой закончила театральную школу Большого театра. Но судьба не дала им танцевать — они стали режиссерами. Режиссерами… и нашими с Борисом женами. Все произошло по студенчески быстро и обдумано, благоразумно. Анна Алексеевна Некрасова — моя первая жена, мать моих двоих детей, известный и ныне почитаемый режиссер Детского театра. Она и профессор, она и народная артистка. Рядом с нею мой взрослый сын — пианист, концертмейстер Московской консерватории, и дочь, которая уже давно и профессор, и народная артистка, начавшая творческую жизнь в знаменитом «Современнике».
С институтской фотографии смотрит на меня и Гога Товстоногов, заботы и карьера которого всегда были у меня на глазах, а его творческие размышления и принципы были столь сходны с моими, что, не смотря на редкость встреч, мы не разлучались никогда. Его уже нет в живых, но для меня он не умер. Я общаюсь с ним регулярно, на то и дан мне Богом дар воображения. На то и дан был Богом Гоге разум и чутье искусства театра, чтобы оно жило во веки веков.
Все проносится мимо, и все остается, и заставляет делать то, для чего родился — репетировать и репетировать, то есть жить. Мне иногда кажется, что на моей репетиции происходит рождение новых жизней. Хочется думать, что это новое и есть «жизнь человеческого духа», то есть служение идеалам Станиславского. Если бы это было действительно так!
И снова воспоминания цепляются одно за другое. Длинная череда обрывочных, не связанных друг с другом сюжетов, тем, эпизодов. Вдруг вспоминается длинный, многочасовой разговор с Улановой. Галина Сергеевна увлеченно анализировала движения рук, плечей, всей фигуры девушки Жизели, когда она осторожно, тайно от матери открывает дверь своего домика,
И вдруг совсем другое. Минск 1943 года. Столица Белоруссии только что освобождена от фашистов. На улицы Минска торжественно вошли отряды белорусских партизан. Все радовались тому, что впереди одного отряда шел гордый козел. Он всю войну пробыл с этим отрядом в лесу и превратился в легенду. А я в то время в Минском доме офицера готовил премьеру — оперу композитора Тикоцкого «Алеся» о партизанском движении. Декорации написал Сергей Николаев, ученик Константина Коровина. Но где взять костюмы? Не шить же костюмы партизан, если более половины артистов были в партизанах! Что могло быть более убедительным и реалистичным, как играть на сцене партизан в костюмах, в которых еще недавно артисты партизанили в лесах Полесья? Я ликовал! Торжество реализма, подлинная правда! Но пришел на репетицию руководитель партизанского движения Белоруссии Пономаренко и вдруг сказал: «Не хорошо, что все женщины в сапогах, не красиво!» «Да, — говорю я, — но ведь это те сапоги, в которых они действительно партизанили!» И тут политический руководитель очень вежливо преподносит мне очень важный урок эстетики. «Одно дело, когда эти женщины в партизанских отрядах воюют, и другое дело — когда они на оперной сцене. Это же опера, в ней не хочется видеть женщин в тяжелых сапожищах. Все-таки — музыка, пение, искусство! И лес не настоящий, не подлинный, затопленный грязными болотами, а торжественно-красивый». Я часто в своей практике вспоминал этот случай…
КОНЕЦ МАРШРУТА
Настает время, и Судьба напоминает, что путь, ею приготовленный для меня, подходит к концу. Это конец моего жизненного маршрута. И я уже не смотрю вперед, любуясь проложенными для моего локомотива рельсами. Теперь я все больше смотрю в сторону, в окно, где проносятся мимо воспоминания, проносятся и навсегда пропадают вдали, в той стране, где мне никогда уже не бывать. До конечной станции путь становится все короче и короче, впереди все стабильно и определенно ясно. Далекий объект определен, и я к нему неумолимо приближаюсь. Боковые объекты проносятся быстро, они мелькают или смешиваются в единую сплошную одноцветную, размытую линию. Их много, каждый из них дорог и по-своему прекрасен, с каждым жалко расставаться. Из сплошной линии выделяются отдельные, далекие, разные.
То вспоминается величественная фигура Станиславского, его безукоризненно белый крахмальный воротник и… глаза, глаза, почему-то смотрящие на меня, неизвестного ему студентика, с добротой и гордостью. Почему с гордостью, неужели ему что-то подсказало, что перед ним будущий честный, трудолюбивый и влюбленный в свою профессию служитель театра? Верный, честный, влюбленный и покорный. Неужели он догадался, что я буду противником скверны, называемой невеждами новаторством? Он крепко жмет мне руку, похлопывает по ней по-дружески, отечески. Он — мне. Он — великий реформатор и патриарх Театра, я — юноша, которому только исполнился 21 год, студент театрального института, где почему-то учат политэкономию и не знают Библию.