Моя жизнь — опера
Шрифт:
Гастрольные поездки труппы трудны, ответственны, но поучительны — и каждый раз по-своему. О многом предупредила нас поездка по Европе. Чтобы защитить свой театр от финансового краха, надо научиться лавировать цепью компромиссов — современных, жестоких, тех, о которых не знал мудрый Владимир Иванович Немирович-Данченко, когда в свое время говорил, что театр — это цепь компромиссов. Как выжить и сохранить свои принципы, не бросить их под копыта «Золотого тельца»?
Уроки гастролей бывают разные: бывают веселые, неожиданные, но все же поучительные. Как-то поставили мы оперу «Севильский цирюльник», но не Россини, а Доницетти. Последний написал свою оперу раньше, чем Россини, причем написал в Петербурге, для русских. Это нас заинтересовало. Мы знали, что «божественный Россини» в свое время попросил у своего старшего товарища позволения на написание оперы с тем же либретто. Молодой Россини хотел переплюнуть знаменитого уже тогда Доницетти и… переплюнул. Для нашего тогда еще озорного театра это было поводом поставить оперу побежденного классика, тем более что ее очень хвалил мне знаменитый немецкий режиссер В. Фельзенштейн. Итальянцы, узнав о нашем открытии малоизвестной для них оперы, пригласили нас к себе на гастроли. Мы быстро и легкомысленно согласились, тем более что сначала надо было побывать в загадочно-мафиозной столице Палермо. «Любопытно, украдут ли у нас что-нибудь?» — спрашивали мы друг друга с молодецким вызовом. Тогда мы еще не знали, что русские скоро догонят и перегонят итальянских мафиози. Это слово звучало романтично.
На другое утро на пароходе, следующем из Неаполя в Палермо, где нас ждал самолет в Москву, мы прочли в газете восторженную рецензию на спектакль. Правда, было одно замечание — автору рецензии показалось не совсем уместным в опере Доницетти применение (правда, отличное) приемов старого итальянского театра «комедия дель арте». Да Бог с ним, с рецензентом, как и Бог со всеми, кто пишет рецензии о нас и о нашей работе. Кстати, один любитель итальянской оперы на спектакле сказал мне: «Сегодня я понял все, а у итальянских певцов такая дикция, что половину не разберешь!» Веселый парадокс!
Последнее время я стал замечать, что то ли парки, то ли мойры, то ли судьбина моя горемычная начали шутить со мною. Вижу, что неукоснительно ровные пути — рельсы моей творческой судьбы — искривляются, свободные и чистые раньше, они заваливаются мусором, посторонними предметами, чужими и уродливыми. И это не вызывает протеста, а скорее восхваляется как нечто прогрессивное, как возможное, ожидаемое, вызывающее признание и приветствие. Раньше бревно, лежащее на рельсах и грозящее крушением, было недопустимо и преступно, а теперь это не только возможно, но одобряется и приветствуется. Смещаются законы искусства, законы культуры, переоцениваются ее ценности. Властный «Золотой телец» дирижирует нами своим грязным хвостом. «И сны зловещие порой мутят мне душу!» Вижу, как меня учат насиловать, убивать, грабить. В этом видят эстетику и красоту. Но я не могу этого принять, и мне больно. И я не могу этому научиться. Сверхсрочные реформы с расчетом на шок выдуманы теми, кто мало сведущ в людях, в их психике. Скажем так — создались предлагаемые обстоятельства, порождающие антимораль, антинравственность, античестность. Из мрака нежданно-негаданно выскочили пороки средств ограбления под магическими масками с непонятными названиями: «ваучер», «приватизация»… Для чего были привлечены в нашу жизнь эти смертоносные иностранные формулы? Когда зеркало разбилось, резко исказились все черты нормально и привычно организованной жизни. Лицо и так не было очень красивым. Устоять ли при этом культуре и искусству теперь, когда можно и должно воровать, обогащать себя за счет обеднения соседа, когда стыд стал безработным и на него нет спроса? Кто-то сказал слово «рынок». Рынок — это нечто, состоящее из двух акций: купли и продажи. И то и другое не может получиться без обмана. «Не обманешь — не продашь!» Под этим лозунгом была принята русским народом новаторская экономическая система рыночной экономики. «Деньги — товар — деньги» — твердили мы в институте. И теперь быстро, не боясь шока, «перестроились», превратились в товар, чтобы выжить. А кто не сможет? Кому трудно это сделать в компании с Бетховеном, Шекспиром или Тургеневым? Кто мог подумать, что правительство руками Министерства культуры выбросит из своего попечения симфонические оркестры, уникальные картинные галереи, театры, для кого-то сохраняющие Островского, Пушкина, Чехова? Шок есть шок — потрясение! Не скрою, мое воспитание, память о родителях, посланных мне судьбою, не позволили мне сразу перестроиться. Я видел разбитое зеркало, в осколках которого не находил черт человеческого достоинства.
Недавно по телевизору показывали… интервью с проститутками. Можно было ожидать увидеть несчастных, потерявшихся «падших женщин», как принято было раньше говорить. Нет, это были женщины, утверждающие свое положение в обществе, нашедшие «свое предназначение», свой бизнес. Да, так они и объяснили, что дело, которым они занимаются, это есть бизнес — и его не надо путать с любовью, которая есть чувство. Это — определенно и решительно! Для этого не нужно никаких сентиментальных озвучиваний музыкой Чайковского, Верди или Шопена. Мелодия любви из поэмы П. Чайковского «Ромео и Джульетта», вздохи Виолетты в «Травиате» Верди — это все чувства, которые ничего общего с их профессией не имеют. Это — разные категории. Проведена четкая и честная черта, отделяющая всегда и для всех великие человеческие чистые чувства от жизненной деловой, бытовой необходимости. Мудрые и честные проститутки сумели оградить чистое, прекрасное, вечное от мусора и грязи быта. Они защитили для себя чистую мечту, идеалы прекрасного. Я не удивлюсь, если увижу восторженно-прекрасные глаза у женщины, продающей свое тело и свою «любовь». Ибо тело для них лишь средство производства, чтобы не умереть с голоду, а любовь подлинная им слышится в скрипках, ведущих чудную мелодию. Это счастье они защитили от рынка, отделили от бизнеса.
Тем они сохранили свое право на счастье, на надежду, веру и чистую любовь. Вера, надежда и любовь остаются миром пребывания их сердец.
Бизнес и искусство! Осторожно! Добротно поставленная опера «Кармен» не вызывала уже у публики особого интереса. Но вот в этом же спектакле в первом акте исполнительница роли Кармен выехала на сцену на мотоцикле в голом виде, и вокруг спектакля создались ажиотаж, сенсация, бум! Все билеты проданы, театр разбогател или, во всяком случае, выжил. Работники искусства продали те великие человеческие чувства, которые оградили в своей профессии проститутки. А ведь эти чувства созданы музыкантом и человеком, Бизе! Имеем ли мы право торговать его гением? Имеем ли право подчинять искусство шоковым экспериментам экономистов? Осторожно, бизнес! Врут про проституток, говоря, что они занимаются любовью. Они занимаются только сексом, и это их бизнес. Как это просто и даже честно. А как же режиссер и его собрат по бизнесу — рецензент, видящий новаторство в поисках режиссером «сексуальных блох» на теле великой классики? Так я увидел бревно, лежащее на путях моей жизни, вернее, служения опере. Как быть? Торговать? Но чистота чувств не рыночный товар, ею не торгуют проститутки, и не на прилавки нынешних экономистов были рассчитаны вереницы созданных великих художественных образов. Татьяна Ларина, Отелло, Донна Эльвира, Джульетта, Гамлет, Снегурочка, Ленский, Дон Кихот, Орфей… Имя им — легион! Может быть, можно избежать крушения? А может быть, экономисты современности наконец узнают им плохо ведомое, оперу?
Среди стран, в которых приходилось гастролировать Камерному музыкальному театру, милее всех, пожалуй, была Япония. Официально нами занималась фирма Джапан Артс, но в этом «официально» всегда было много человеческого, душевного, заинтересованного не только формально, но и по существу общением с русской культурой, искусством. Было много сердечного любопытства японской публики к нам. Это передавалось нашим отношениям и радости общения. Мы ехали на гастроли не работать, а как бы в гости к добрым друзьям, для которых нами припасены подарки — наши спектакли. Представитель фирмы, занимающийся нашим театром, господин Абе-сан был нашим общим другом, и вся фирма, начиная от ее главных руководителей до последнего клерка, были семьей, в которой нам было уютно и спокойно. Случайно ли это? Неоднократно приходилось видеть и часто убеждаться с большим удивлением, что Чехов, Толстой, Шостакович, Достоевский, Чайковский, Бородин для японцев не просто уважаемые имена, но востребованные их знанием и чувством художественные явления. Композитор Александр Холминов был в нашем репертуаре представлен как создатель современных опер на сюжеты русских драматургов. Его опера «Свадьба» (по А. П. Чехову), его «Плоды просвещения» (по Л. Н. Толстому), его «Ванька Жуков» (тоже по Чехову), «Шинель» и «Коляска» (по Гоголю) пользовались большим успехом в Москве и на европейских сценах, но проникнуть в глубокий мир характеров этих сугубо русских опер было дано лишь японцам. И не только ученым интеллигентам, изучающим и хорошо знающим русское искусство, но и молодежи, учащимся колледжей, перед которыми по просьбе их педагогов мне пришлось выступать. Это чудо, радостное чудо! Увы, в ответ мы чувствовали свою ущербность, встречаясь с образцами японского искусства, посещая театры Но или Кабуки.
За наши спектакли японцы нам были искренне благодарны, и меня поражала их способность понимать и ценить специфику нашего искусства. Помню два праздника для моей души, за которые я признателен японцам. Первый раз, когда мне вручили почетный знак Академии Комаль, и второй… После одного из спектаклей шли мы с женой по пустым улицам Токио. Встретилась группа молодых японцев. Меня узнали, и им захотелось выразить мне свое почтение и благодарность за только что увиденный спектакль. Но чем и как? Один из них достал из заплечной кожаной сумки, какие носили тогда молодые ребята, металлическую банку с пивом и преподнес ее нам. Жестами они показали, что, увы, другого ничего сейчас у них нет, но… на ломаном русском языке они восторженно произносили три слова: «Шостакович», «Нос», «Покровский». Выпив такое пиво, нельзя не полюбить Японию, нельзя не постараться для нее при создании нового спектакля. «Не забудьте, — сказал нам Абесан, разливая по стаканчикам в уютном ресторане теплое сакэ (японская водка), — скоро юбилей Льва Толстого, хорошо бы к имеющемуся у вас в репертуаре спектаклю „Плоды просвещения“ добавить еще одну оперу на сюжет Льва Николаевича». Это говорил человек, знающий, что по неукоснительным законам Японии он должен идти на пенсию, оставить любимое и уже дорогое его сердцу дело, и мы теряли друг друга. Я уже говорил о помощи, которую нам оказали японцы, когда наш театр сгорел. Когда театр был восстановлен, они приехали в Москву с поздравлениями и подарками.
В сложной паутине токийских улиц есть домик с садом на крыше. В нем живет бывший посол Японии в Москве. Он и его супруга — наши старые московские поклонники. Каждый раз во время наших гастролей по Японии в этом домике звучат русские песни, арии, романсы. Дом переполнен артистами, на столе самовар, картошка, запеченная в старорусском чугуне, купленном когда-то хозяевами в одной из подмосковных деревень. Пение, разговоры, воспоминания… Это — родной дом для каждого из нашего театра.
Когда пятнадцать лет назад я поставил в честь двухсотлетия со дня первой постановки в Праге «Дон Жуана», я не предполагал, что постановку, рассчитанную на скромное подвальное помещение на Соколе, потребуется вывозить на гастроли. В подвале и по-подвальному был решен весь спектакль. В этом была особенность и прелесть постановки. Казалось невозможным, да и не хотелось показывать спектакль на иной площадке. Художественные потери были очевидны, и мы долго отказывались от лестных предложений многих иностранных фирм вывезти спектакль на гастроли. Однако настойчивость японцев переломила наш принцип. В центре Токио, на Гиндзе, в огромном мраморном холле одного из самых солидных офисов страны «Одзи-Сэйдзи» японцы построили копию нашего подвала, и мы сыграли в этой копии «Ростовское действо» — один из сложнейших спектаклей нашего театра. Успех был ошеломляющим. «Мы все потрясены уникальным зрелищем», — писала газета «Майнити» 1 ноября 1994 года. Я был поражен тем, что далекие от нас японцы поняли главное и дорогое нам в произведении святого православной церкви митрополита Ростовского, игранном в России лишь в 1702 году, поняли и оценили художественную веру и принципы нашего театра — «беспрецедентное слияние, воссоединение сцены и зрительного зала…», «отсутствие звезд не недостаток, а огромное преимущество коллектива, здесь все главные герои»… Японцы полюбили нас за то, что они поняли в нашем искусстве, мы же полюбили их за то, что они поняли и приняли принципы нашего искусства. Японцы! Наследники великих древних театральных традиций, великого искусства, до сих пор поражающего нас своею красотою.
После успеха в «Одзи-холле» у нас, естественно, не хватило духа отказаться от показа там «Дон Жуана». Действительно, все сценические условия нашего подвала были соблюдены. Подвал из поселка Сокол переместился на Гиндзу, а с ним и сам Дон Жуан со своим окружением. Спектакли прошли торжественно. Зал был оцеплен, машины останавливались перед красной дорожкой-ковром, по которой гости следовали в зал. После этого последовало настойчивое приглашение на гастроли в Германию, Францию, Люксембург, Италию… Так и пошел наш Дон Жуан по рукам.