Моя жизнь. Мои современники
Шрифт:
Так постепенно, шаг за шагом, на моих глазах разрушалась налаженная в течение десятилетий земская жизнь…
Было бы неправильно приписывать разруху местной жизни исключительно несвоевременному отпуску кредитов, но он сильно ухудшал положение.
Когда, после успешного наступления Добровольческой армии, расширились границы южнорусской государственности, то были назначены главноначальствующие с исключительными полномочиями в Одесский, Киевский и Харьковский округа. В числе их полномочий было и право отпуска кредитов на местные учреждения. Крым был приписан к Одесскому округу. Благодаря этому, однако, наше положение еще ухудшилось, ибо сообщение с Одессой было не лучше, чем с Ростовом, а сношения с Ростовом приходилось вести через Одессу. Только когда главноначальствующий
Я много слышал отрицательных отзывов об управлении генерала Шиллинга Одессой. Его кратковременное управление Крымом тоже было не из славных, но для меня так был мучителен предшествующий период, что это короткое время, когда я снова просто и скоро начал получать нужные для дела средства, казалось мне счастливым.
И мне стало до очевидности ясно, какое значение в периоды государственной разрухи имеет приближение власти к населению. В такие периоды самая плохая, но местная власть лучше центральной, как всякий произвол лучше анархии.
Поздней осенью 1919 года Добровольческая армия отступала на всех фронтах, переживая период полного разложения. Северные уезды Таврии были уже под властью большевиков и их тогдашних союзников — махновцев. Генерал Слащев с небольшой армией защищал подступы к Крыму. Его войска проявляли невероятную стойкость, но дух разложения коснулся и их. Все чаще и чаще слышались жалобы на них от жителей Перекопского уезда. Казалось, что наступало начало конца. Все чувствовали, что только чудо может спасти южнорусскую государственность и ее армию от окончательной гибели. В сознании все больших и больших кругов населения возможность такого чуда связывалась с необходимостью перемены общей политики правительства и с перерождением духа армии.
Слухи ходили о подготовлявшемся в ставке Деникина государственном перевороте и ставили их в связь с высылкой генерала Врангеля в Севастополь. Сознание необходимости коренных реформ в армии проникло и в ряды честного рядового офицерства, пережившего идеалистические порывы первых времен добровольческого движения.
С тех пор как армия стала укомплектовываться офицерами и солдатами по мобилизации, дух самых отборных полков значительно изменился. На командные должности, которые прежде давались офицерам своих полков за военные доблести и заслуги, стали назначаться офицеры других частей и даже вовсе не участвовавшие в гражданской войне, лишь в соответствии с прежде приобретенными чинами. Благодаря внедрению в офицерскую среду людей карьеры, в ней исчезла прежняя боевая спаянность, а появление в прежних добровольческих полках насильно мобилизованных нижних чинов нарушило спайку и среди солдат. Прежние товарищеские отношения, существовавшие между офицерами, исполнявшими обязанности рядовых, и нижними чинами, пока они служили добровольно, не могли сохраниться между добровольцами и мобилизованными тем более, что офицеры, служившие рядовыми, получали офицерское жалованье и были, следовательно, на привилегированном положении. Не знаю, были ли узаконены должности денщиков, но многие офицеры обзавелись денщиками с соизволения начальства.
Это внутреннее расслоение прежде сплоченных боевых частей сильно способствовало общей дезорганизации армии, не получавшей к тому же своевременно ни жалованья, ни обмундирования. Погоня за наживой и легким обогащением парализовали ее былой геройский дух.
В конце 1919 года я получил с фронта от своего сына письмо, полное горечи и разочарования. «Не думай, папа, — писал он, — что мы здесь когда-нибудь говорим о задачах и целях войны, о единой России и т. п. Мы здесь других слов, кроме «грабнул» или «спекульнул», не слышим»…
Вот в это время среди группы крымского офицерства возникла мысль о том, что спасение — лишь в возвращении к традициям старого добровольчества.
Высшее начальство отнеслось сочувственно к мысли симферопольских офицеров, но почему-то во главе новых формирований был поставлен не капитан Орлов, а молодой флотский офицер герцог Лейхтенбергский. Мне неизвестно, был ли этот весьма легкомысленный, как мне его характеризовали, молодой человек выдвинут на этот ответственный пост офицерами, или был назначен свыше, но, насколько я понимаю, смысл его назначения заключался в том, чтобы его высоким происхождением поставить печать благонадежности на «революционную» с точки зрения известной части офицерства затею. Со своей стороны, Лейхтенбергский поручил Орлову приступить к формированию первого добровольческого полка в Симферополе.
Вскоре по поводу новой армейской организации стали ходить разные противоречивые слухи. С одной стороны, видимость ответственной роли, отведенной родственнику Романовых, породила слухи о готовящемся монархическом перевороте, с другой стороны, левый по преимуществу состав офицерства, группировавшегося вокруг капитана Орлова, вызывал подозрения, что готовится переворот эсеровский.
Насколько были верны слухи о подготовлявшемся монархическом перевороте — я не знаю. У меня имелись лишь некоторые наблюдения, указывавшие на то, что дым был не без огня. Что касается слухов об эсеровском перевороте, то для их возникновения были несомненные основания. Опять же, мне неизвестно, имел ли Орлов и его штаб непосредственные сношения с местным эсеровским комитетом, но однажды три офицера из штаба Орлова, называвшие себя эсерами, обратились через третьих лиц к губернской земской управе, выражая желание вступить с нами в переговоры по вопросу о поддержке со стороны общественных кругов готовящегося военного переворота. От переговоров управа уклонилась, но я пригласил к себе капитана Орлова и поставил ему ребром вопрос по поводу ходивших о нем слухов. Он самым решительным образом заявил о полной своей лояльности по отношению к командованию Добровольческой армии, хотя с большой резкостью отзывался о господствующих в ней порядках и нравах. На меня он произвел впечатление человека искреннего, но легкомысленного, ограниченного и самоуверенного.
Однако, не прошло месяца после моего разговора с Орловым, как уже военный переворот, о котором ходили слухи, оказался совершившимся фактом.
Если не ошибаюсь, это было в первых числах января 1920 года.
Утром, как всегда, я отправился в управу. Город был совершенно спокоен и на улицах не было никаких признаков происшедшего события. Только в управе я узнал, что ночью капитан Орлов произвел революцию, объявив себя начальником гарнизона всех симферопольских войск и комендантом города Симферополя. Весь гарнизон, как один человек, подчинился восставшему капитану.
На углах улиц расклеивались объявления о перевороте с обращением к учреждениям продолжать обычные занятия, а к населению — с призывом соблюдать спокойствие. Объявления были подписаны капитаном Орловым и губернатором Татищевым. Комбинация двух подписей — легального губернатора и восставшего капитана — производила странное впечатление, особенно после того, как в городе стало известно, что губернатор находится под домашним арестом. Домашнему аресту был подвергнут также начальник симферопольского гарнизона и случайно находившийся в городе начальник штаба генерала Слащева.