Моя жизнь. Мои современники

Оболенский Владимир Андреевич

Орел, в котором не велось пропаганды, был именно поэтому удобным местом для организации таких партийных учреждений, как склад литературы и типография. Этими делами мы и занялись. Большой запас литературы был прислан из-за границы на мое имя в мягком кресле, в подушках которого, под тонким слоем волоса, было напихано очень много брошюр и листовок. Тяжесть этого кресла была необыкновенная, и, получив его, я удивился, как оно могло не показаться подозрительным таможенным властям. Когда мы его выпотрошили, оно потеряло не менее 2/3 своего веса. Склад наш существовал благополучно и распространял литературу между пропагандистами.

С типографией дело вышло менее удачно. Нам прислали никуда негодный испортившийся шрифт. Несколько дней, или, точнее, ночей, мы неопытными руками разбирали спутанные шрифты, а затем попробовали набрать составленную нами прокламацию к рабочим Брянских заводов. Вместо прокламации вышла сплошная мазня. Эксперт, которого мы тайно консультировали, сказал нам, что шрифты никуда не годятся. Получилось чрезвычайно глупое положение: ящик с типографскими принадлежностями стоял на моей квартире. Если бы полиция произвела у меня обыск и его обнаружила, — мне грозили бы многолетняя тюрьма и ссылка. Сейчас мне вообще трудно себе представить, как мы, люди семейные, могли ставить

на карту свою свободу и всю судьбу свою и своих семей из-за такого, в сущности, маленького дела, как кустарное печатание прокламаций в провинциальном городе. Впрочем, и тогда я понимал несоответствие между делом, которое делал, и грозившим риском. Однако, состоя членом революционного комитета, я считал для себя морально недопустимым подвергать риску других, сам оставаясь в безопасности. А кроме того, захваченные волной надвигающейся революции, мы тогда вообще легко относились к риску. Все-таки подвергаться большому риску из-за хранения ни на что не годной типографии и в те времена казалось полной бессмыслицей. И пока «машина», как мы ее конспиративно называли, стояла в моей квартире, мы с женой не очень себя уютно чувствовали. Но куда девать негодную «машину»? Ведь за окно ее не выбросишь!.. Наконец нашли на окраине Орла какого-то партийного человека, который согласился закопать ее в своем огороде. Рейнгард заехал за мной на своем сером рысаке, и, погрузив в сани преступный ящик, мы повезли его в условленное место. Я облегченно вздохнул, когда мы его опустили в могилу.

Из кратковременного моего пребывания в партии с.-д. вспоминаю еще состоявшийся на моей квартире съезд каких-то партийных делегатов. Съехалось человек 10, и два дня, с утра до вечера, в моей гостиной происходили нескончаемые прения. Мы, члены местного комитета, не Состояли членами съезда, и, хотя я возбудил вопрос, что в целях конспирации мне следовало бы присутствовать на заседаниях в качестве хозяина, принимающего гостей, однако люди, расположившиеся в моей квартире, мне в этом отказали. Не знаю, что думала наша кухарка о странных людях, вытеснивших хозяев из их гостиной, что думали об этом приходившие ко мне знакомые, от которых не могла ускользнуть необычная обстановка у нас… Как бы то ни было, все прошло благополучно, и хотя к концу второго дня против моей квартиры появились подозрительные фигуры филеров, но мои «гости» свободно уехали из Орла и для меня их пребывание не имело никаких последствий.

Наиболее деятельным членом орловского с.-д. комитета был Е. Н. Колышкевич, человек незаурядный, о котором хочу сказать несколько слов. Очень некрасивый, тощий, с огненно-рыжей бородой и близорукими белесыми глазами, умно и сухо смотревшими через большие круглые очки, он, как по внешнему облику, так и по внутреннему содержанию, казался идейным аскетом. Увлекшись марксизмом, он смотрел на мир через марксистскую призму, и казалось — для него ничего, кроме марксистской философии и марксистской практики не существовало. Не пил, не курил, в веселой компании как-то ежился и других разговоров, кроме серьезных, главным образом на социалистические темы, не признавал. А вместе с тем, у этого сухого и аскетического по виду, некрасивого человека не переводились романы. Вечно при нем состояла какая-нибудь помощница, смотревшая на него влюбленными глазами и всецело подчинявшаяся его воле. Тогда мне казалось, что всякая эстетика чужда этому скучноватому, сухому марксисту, что романтическая атмосфера вокруг него создается помимо его воли, благодаря какому-то непонятному, излучаемому им на женщин магнетизму. Сам покинув партию с.-д., я был уверен, что он-то будет верен ей по гроб жизни.

Не знаю, какое участие принимал Е. Н. Колышкевич в революции 1905 года. Слышал, что из Орла он перебрался в Петербург, и только.

А затем, года через три после революции, он появился в Симферополе, где я тогда жил, в сопровождении необыкновенно красивой женщины. К моему величайшему изумлению, я увидел совершенно другого человека. Вместо привычного мне серого пиджачишки, небрежно надетого на синюю рубаху-косоворотку, он был элегантно одет, носил крахмальные воротнички, а складки на брюках были тщательно проглажены. От марксистских убеждений не осталось ровно ничего. Да и вообще политикой он более не интересовался, В Петербурге он вращался в кругах чистых эстетов, всплывших на поверхность русской жизни после революционных неудач 1905–1906 гг. Цитировал наизусть современных молодых поэтов и сам писал стихи. В личных отношениях стал мягче и терпимее, но мне были совершенно чужды его новые увлечения, а потому наше вторичное знакомство было довольно поверхностным. Потом я мельком встречал его в Петербурге. Чем он жил — не знаю. Знаю, что он (ему уже было 30 лет) снова поступил студентом в Технологический институт, из которого когда-то был исключен, и что называл себя «мистическим анархистом» — термином, мне не очень понятным. Потом слышал, что он женился на саратовской помещице и уехал в ее имение.

Лет шесть я ничего не знал об Е. Н. Колышкевиче. Вдруг в разгар революции 1917 года, незадолго до октябрьского переворота, он пришел ко мне с просьбой внести его в списки кадетской партии и связать с ее петербургским комитетом, ибо он поступил рабочим на завод с тем, чтобы вести на нем антисоциалистическую пропаганду и агитацию. Просьбу я его исполнил, но, к сожалению, не имел времени подробно расспросить этого странного человека о пережитой им идеологической и психологической эволюции. Это было последнее мое с ним свидание. Никогда больше о нем ничего не слышал.

Из Пскова я часто ездил в свой родной Петербург и поддерживал старые знакомства. Из Орла было труднее предпринимать такие поездки, но все же раза два в году, минуя мало мне знакомую Москву, я появлялся в Петербурге. Наиболее памятна мне поездка в Петербург летом 1902 года, на съезд земских статистиков, организованный Вольным экономическим обществом. Съезд был многочисленный и оживленный, со множеством докладов на общеэкономические и специально-технические темы. Закончился он банкетом в ресторане «Малый Ярославец» под председательством маститого Н. Ф. Анненского. Настроение на банкете было повышенное, а речи если не прямо революционные, то во всяком случае чрезвычайно резкие по отношению к правительству и его внутренней политике. Съездом статистиков воспользовалась инициативная группа возникавшего тогда Союза Освобождения и устроила в частной библиотеке Н. А. Рубакина закрытое собрание, на которое было приглашено человек пятьдесят из съехавшихся со всех концов России земских статистиков. В число приглашенных попал и я. Вступительное слово к нашей беседе произнес незнакомый мне человек лет сорока в золотых

очках, с редкой желтоватой бородкой и умными глазами под шишковатым лбом. Это был П. Н. Милюков. Он начал речь осторожно, издалека. Говорил о разобщенности нашей интеллигенции, которая, однако, может представить собой большую силу, имея в виду, что даже люди разномыслящие невольно объединяются в своих ближайших политических целях, т. е. в борьбе за свободу и правопорядок. Не хватает лишь у них организованности, которую и надлежало бы создать.

В этой неопределенной и туманной речи присутствовавшие на собрании правоверные социал-демократы сразу почувствовали зарождение конкурирующей политической группы, опасной для них ввиду их стремления стать вместе с организуемыми ими рабочими «авангардом русской революции». Поэтому они решительно восстали против мыслей Милюкова о самостоятельной организации интеллигенции. Завязался нескончаемый спор, так ничем и не закончившийся. Однако присутствовавшие на этом собрании инициаторы Союза Освобождения, прислушавшись к происходившему обмену мнений, наметили среди нас людей, сочувствовавших их делу, и несколько человек (в числе их и я) получили приглашение на следующий день явиться на дачу Н. Ф. Анненского в Куоккале (станция Финляндской железной дороги), на конспиративное собрание. В Куоккале собралось человек двадцать. В числе их помню, кроме хозяина, Н. Ф. Анненского, еще следующих лиц: кн. Д. И. Шаховского, А. В. Пешехонова, П. Н. Милюкова, В. Я. Богучарского, Г. А. Фальборка, В. И. Чарнолусского, В. А. Мякотина, Н. А. Белоконского. Остальных забыл.

На этом собрании я узнал, что организация Союэа Освобождения, предполагающая объединить в своих рядах либералов и социалистов на программе минимум, т. е. на борьбе за гражданские права и конституционный образ правления, хотя еще окончательно не оформлена, но уже создалась; узнал я также, что собраны значительные средства на издание заграничного органа под редакцией П. Б. Струве, который уже с этой целью отправился за границу. Тут же я дал согласие вступить в члены Союза Освобождения. Мне казалось, что принадлежность к этому Союзу не мешала мне оставаться в рядах социал-демократической партии, ибо ближайшие цели этих двух организаций совпадали, а Союз не требовал от своих членов никакого отступничества от социалистических идеалов, которые мне тогда были дороги. Иначе отнеслись к этому вопросу руководители с.-д. партии. Они не только отказались содействовать Союзу Освобождения в его борьбе с правительством, но заняли по отношению к нему враждебную позицию в своем заграничном органе «Искра». А местные комитеты были уведомлены о том, что членам с.-д. партии запрещается одновременно состоять членами Союза Освобождения. Мне пришлось сделать выбор. Я продолжал быть социалистом по своим социально-политическим идеалам, но, как говорил выше, вступил в ряды социал-демократической партии, не вполне разделяя ее марксистскую идеологию. Кроме того, мне психологически был чужд тот сектантский дух, который господствовал среди моих партийных товарищей. А главное, что мне претило в партии, — это ложь вольная и невольная в ее агитации и пропаганде. Ведь все руководители партии, в соответствии с учением Маркса, считали, что социалистический строй в России неосуществим в ближайшем будущем, что Россия должна еще пройти через стадию капиталистического развития и что задачей грядущей русской революции должно быть лишь установление такого либерально-демократического режима, при котором возможна дальнейшая борьба за социализм в легальных формах, существовавших во всех культурных странах Европы. Все это можно было прочесть в руководящих органах социал-демократии. [7] Но вместе с тем социал-демократы ставили себе и другую задачу: развить в русском пролетариате его классовое самосознание, т. е. противопоставить его классовые интересы интересам всех других социальных классов и создать из него, как тогда говорилось, «авангард русской революции», который, завоевав свободу, сохранил бы свою организацию для дальнейшей борьбы за социализм. Между тем, было совершенно невозможно внедрять в малокультурных рабочих классовую ненависть к буржуазии, одновременно рекомендуя им содействовать классовым врагам в их борьбе за конституционный образ правления. Как, в самом деле, можно было втолковать рабочему, что для осуществления строя, сулящего ему счастье и благосостояние, он должен предварительно допустить к власти своего самого заклятого врага — «коварную буржуазию», высасывающую из него все соки. Такая концепция была для рабочих психологически неприемлема. Они шли в ряды социал-демократической партии потому, что она обещала им социалистический рай, но не когда-то в отдаленном будущем. Они хотели завоевать этот рай теперь же, своими руками, и только поэтому готовы были жертвовать своей свободой и жизнью. И пропагандисты, имевшие непосредственное дело с рабочими, не могли не учитывать эту психологию рабочих. Рабочих призывали бороться за социализм, бороться с буржуазией, а с самодержавием — лишь потому, что оно эту буржуазию поддерживает. Свобода же в этой проповеди из самоцели превращалась в одно из средств в борьбе за социализм. Увлекая рабочих на революционную борьбу, руководители партии совершенно не стремились к захвату власти, надеясь, что каким-то образом, согласно схеме Маркса, эта власть попадет в руки либеральной буржуазии, а затем разочарование рабочих, своею кровью добившихся лишь буржуазной конституции или республики, послужит цементом для дальнейшей борьбы за осуществление социалистического идеала.

7

Через 15 лет, во время революции 1917 года, коммунисты отказались от этой части марксистской теории, логически связанной с учением экономического материализма, и стали насаждать социалистический строй в экономически отсталой России. И оказалось, что правы были они, а не Карл Маркс и его прежние последователи, к которым принадлежал и сам Ленин. Россия стала первой в мире социалистической страной. Правда, государственный социализм, осуществленный в России, сильно отличается от того социализма, о котором мечтали социалисты старых поколений, но все же нельзя отрицать, что коммунисты блестяще опровергли на практике марксистскую теорию.

Вот с этой двусмысленной позицией социал-демократов, не только русских, но и западноевропейских, я не мог примириться. Как и все социалисты того времени, я был уверен, что социализм неосуществим в ближайшем будущем, и делал отсюда логический вывод, что все силы русских либералов и социалистов должны быть сосредоточены в данный момент на борьбе за свободу и демократический образ правления, тем более, что свободу я воспринимал как самоцель, а не только как трамплин для скачка в социалистический рай.