Моя жизнь. Встречи с Есениным
Шрифт:
Маяковский тогда писал: «Над собою чуть не полк расправу учинил!»
Луначарский писал: «Самым крупным борцом против «есенинщины» был сам Есенин».
Стало известно предсмертное стихотворение Есенина, оканчивающееся словами:
В этой жизни умереть не ново, Но и жить, конечно, не новей.«…Сразу стало ясно, — писал Маяковский, — сколько колеблющихся этот сильный стих, именно стих подведет под петлю или револьвер… С этим можно и надо бороться только стихом.
Так
Перефразируя пессимистическую концовку предсмертного стихотворения Есенина, Маяковский писал:
В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней.Алексей Толстой вскоре после смерти Есенина писал: «Он горел во время революции и задохнулся в будни, он ушел от деревни и не пришел к городу. Последние годы его жизни были расточением его гения. Он расточал себя». «Крупнейший поэт современья…» — писал Леонид Леонов.
Через год после смерти Есенина, в декабре 1926 года в театре Мейерхольда был проведен диспут на тему «Есенин и «есенинщина»». Диспут был бурным. «Не аудитория, а кипящий котел, а ведь там была исключительно молодежь, рабфаковцы, вузовцы!.. — писала газета «Известия». — Очевидно, термином «есенинщина» (по крайней мере, судя по данной аудитории) есенинская поэзия не только не развенчана, но ее обаяние вряд ли поколеблено». «Пора изъять этот термин из употребления, скорбно и дружно склоним головы перед этой большой могилой…» — говорил А. Воронский. Даже самый крайний в то время напостовец В. В. Ермилов и тот вынужден был встать на защиту Есенина от «есенинщины»: «Характеризовать поэзию Есенина только как поэзию упадочничества — просто глупость, потому что творчество его сложно и многообразно»…
Овациями встретили Орешина, поэта, друга Есенина. В президиум без конца сыпались записки. Выступавшие говорили, что молодежь ждет правильной оценки творчества Есенина.
Не так давно в день рождения Есенина, вместе с сестрами поэта Екатериной Александровной и Александрой Александровной Есениными и К. Л. Зелинским мы приехали на Ваганьковское кладбище. Еще издали мы увидели у могилы множество людей. Люди знают и помнят эту дату. Вся могила была засыпана цветами. Люди стояли молча. За них говорили принесенные ими цветы…
Но вернемся к тем далеким годам.
Осенью 1927 года мы со студией приехали в Крым. Наш тяжелый автобус, выехав из Ялты и покрутив вокруг гурзуфской горы Медведь, вкатился в Алушту и остановился у самого оживленного места курорта — возле автостанции. Я выпрыгнул из автобуса и чуть не наскочил на одиноко стоявшего Маяковского.
Он пожал мою руку с силой абсолютного чемпиона по боксу.
— Отдыхаете в Алуште? — спросил я, потирая руку.
— Нет, приехал. Сегодня тут мой вечер.
— Как? — встревожился я. — Сегодня мы выступаем в курзале.
— Вы
— Вернее, с «дунканятами», — ответил я, — а то «есенята» звучит как «бесенята».
Маяковский смотрел на веселый цветник в одинаковых легких розовых платьях, внезапно выросший на пыльном шоссе.
— Такие «бесенята» если вскочат в ребро, тут тебе и крышка… — пробасил он и тут же добавил: — Жара. Духота. А горло окатить нечем. Продают что-то подкрашенное, — повернулся он в сторону водного киоска.
— Можно здесь пива холодного выпить, — показал я на серый каменный дом напротив, во втором этаже которого помещался единственный ресторан Алушты.
— Мысль правильная. Пойдемте! (Сказал, как команду подал, — нельзя не подчиниться.)
Мы поднялись в совсем пустой ресторан, сели за столик и заказали пива.
— Едешь из Ялты, — сказал Маяковский, — видишь то с той, то с другой стороны, как медведь уткнулся мордой в Черное море, чтобы выпить его, и думаешь, как ему осточертело и опротивело пить веками соленую воду…
Маяковский замолчал и вдруг сказал:
— Да… Есенин…
Может быть, он ответил вслух на какие-то свои мысли?
Тут подали пиво. Он налил два стакана, отхлебнул от своего и поставил его обратно на стол. Пиво было теплым, как подогретое.
— Это хуже, чем пойло для гурзуфского медведя.
Мы вышли и распрощались.
Из Крыма студия выехала в Ростов-на-Дону, где в первую же ночь я проснулся от какого-то гула. Даже моя кровать чуть-чуть сдвинулась. Это был отзвук второго, очень сильного землетрясения в Крыму. Мы проскочили через Крым между двумя землетрясениями.
В Донбассе после спектакля для шахтеров Макеевки я повел студиек наблюдать за прекрасными движениями вальцовщиков прокатных станов.
Мы молча стояли, застыв в созерцании феерической картины, когда, стараясь перекрыть беспрерывный грохот, гул и рокот, раздался чей-то голос:
— Кто здесь товарищ Шнейдер?
— Я.
— Я начальник местного ГПУ. Сейчас я слушал радио из Москвы: ваша Дункан погибла при автомобильной катастрофе…
Это было 15 сентября 1927 года.
На станции Харцызск я купил «Известия» и сразу увидел заголовок «Смерть Айседоры Дункан» и фото Айседоры, сделанное, очевидно, с портрета, висевшего в моем кабинете.
Мемуары Айседоры Дункан, изданные в 1927 году, оканчивались фразой:
«Прощай, Старый мир! Завтра я уезжаю в Новый!»
Второй том воспоминаний должен был охватить период ее пребывания в Советской России.
Незадолго до ее смерти в Ницце один из бесчисленных интервьюеров задал ей вопрос:
— Какой период вашей жизни вы считаете величайшим и наиболее счастливым?
— Россия, Россия, только Россия! — ответила Айседора. — Мои три года в России, со всеми их страданиями, стоили всего остального в моей жизни, взятого вместе! Там я достигла величайшей реализации своего существования. Нет ничего невозможного в этой великой стране, куда я скоро поеду опять и где проведу остаток своей жизни.