Моя жизнь
Шрифт:
Меня критиковали за то, что я не позволяю фотографировать детей. «В чем дело? Они что, уроды?» Пытаясь проявить дружелюбие, мы согласились: «Хорошо, приходите фотографируйте. Нам просто не хочется, чтобы дети почувствовали свою исключительность, увидя собственные фотографии в газетах “ И вот фото: дети, Роберто и я, счастливая и улыбающаяся, — появились во всех газетах и журналах. Вы думаете, все обошлось? «Посмотрите, как она позирует рядом с детьми, притворяясь нежной, любящей матерью. Разумеется, все это сделано для рекламы».
Это
Как раз в Стокгольме я узнала, что вскоре после смерти Онеггера умер Поль Клодель. Я любила обоих этих людей. Поэтому предложила дирекции театра как-то отметить память о Клоделе.
— Может быть, положить несколько цветов по обе стороны сцены и перевязать их траурными лентами?
— Нет, это не годится. Кому нужны цветы с черной лентой? Глупо!
— Может быть, мне сказать что-нибудь в знак уважения к Клоделю, перед тем как поднимется занавес?
— А что вы хотите сказать?
— Не знаю, просто несколько слов о том, что сегодня мы единственная труппа в мире, которая в этот печальный вечер играет его ораторию. Я должна что-то сказать.
Они согласились. Занавес поднялся.
— Сегодня у нас траурное представление, — начала я. — Сегодня умер поэт Поль Клодель, автор текста оратории «Жанна на костре». Мы испытываем чувство колоссальной потери и глубокой печали, но он живет в наших сердцах как великий драматург, как человек, наделенный острым умом и духовной поэтической силой. Он оставил нас. Но его слова остались с нами. Мы посвящаем этот спектакль его памяти.
На следующий день газеты подняли вопль по поводу того, что я вышла к публике с крокодиловыми слезами и притворной жалостью только лишь для того, чтобы сорвать пусть небольшой, но личный успех. Никто и никогда раньше не делал ничего подобного. Публика почувствовала определенную неловкость... И дальше в том же духе.
Примерно через неделю произошел эпизод, ставший последней каплей в чаше моего терпения. Мне позвонили из редакции стокгольмской газеты и попросили принять участие в воскресном благотворительном представлении в пользу больных полиомиелитом.
Концерт должен был проходить в громадном зале, где множество актеров, актрис будут петь, танцевать, рассказывать всевозможные истории. Бесплатно. Конечно, я сказала «да». Меня спросили, что я буду делать.
— Наверное, нет смысла показывать отрывок из оратории. Я расскажу или покажу что-нибудь другое. Попросите конферансье, который будет нас представлять, задать мне какой-нибудь вопрос —
— О, прекрасно, расскажите что-нибудь смешное.
Все шло великолепно. И вдруг, в воскресное утро, как раз перед благотворительным концертом, я открываю газету и... Что же я вижу? Передовую статью, где на меня нападают! Главную статью номера, в которой меня бесчестят! И это в той самой газете, которая воспользовалась моим именем, чтобы заполнить зал. Я чуть не сошла с ума. Я позвонила Молли Фаустман и сообщила, что я собираюсь сделать.
— Ингрид, ты не можешь так поступить, — сказала она.
— Именно так я и поступлю.
— Но если ты это сделаешь, то закопаешь в Швеции последнюю картошку.
Это шведское выражение означает, что вас не ожидает больше ничего хорошего.
— Да, я закопаю свою последнюю картошку. На мне здесь и так уже поставили крест. В газетах меня оплевывают каждый день. Я не могу открыть журнал, не могу включить радио, чтобы не услышать, какое я чудовище. Знаешь фразу из стриндберговской пьесы «Если я говорю «нет «, они бьют меня, если я говорю «да», они тоже бьют меня»? Именно так и обстоит дело со мной здесь, в Швеции. А теперь я собираюсь ответить.
— Но это потребует много мужества. Мне сейчас не хватит духа прийти и выслушать тебя. Встретимся потом.
— Хорошо. Жди меня в кафе «Кёниг». Выпьем кофе.
Итак, я прибыла на благотворительный концерт. Старый друг Эдвин Адольфсон, который двадцать лет тому назад был режиссером моего первого шведского фильма, представлял исполнителей.
— Эдвин, — попросила я, — тебе только надо выйти на сцену и сказать: «Сейчас у нас находится Ингрид, которая вернулась в Швецию. Ингрид, как ты себя чувствуешь, вернувшись в родную страну?» Это все, что мне нужно. А потом буду говорить я.
и вот, стоя на сцене, я начала:
— Сегодня вечером я хочу говорить не о пришедших сюда. Здесь присутствуют те, кто каждый вечер заполняет оперный театр, стоит холодными ночами в очередях, чтобы попасть на спектакль. Никогда в жизни я не получала столько цветов и столько чудесных писем. Мне бы хотелось сказать о журналистах и прессе вообще. Что я сделала, чтобы так третировать меня? Я не виновата, что меня приглашают на различные приемы. Я не виновата, что каждое мое движение фотографируется. Это делают газеты.
Я рассказала им об истории с фотографиями. Я выплеснула все, что накопилось у меня на сердце.
— Меня приводит в негодование то, что они критикуют не спектакль, а постоянно вторгаются в мою дачную жизнь. Многие из моих коллег говорят: «Не обращайте внимания на то, что пишут о вас в газетах» или «Сегодня говорится — завтра забывается. Никто ничего не запомнит». Возможно; но я запомню. Нет никого, кто мог бы сказать им «хватит». Поэтому говорю я: «Для меня — хватит!» Как только ты становишься известной за пределами Швеции, газеты сразу же начинают дискредитировать тебя...