Моя жизнь

Меир Голда

И так оно и продолжалось, даже при случайных встречах на дипломатических завтраках. Каждый глава делегации очень скоро узнавал, что если он хочет, чтобы у него в гостях были арабы, то не должен приглашать нас. Однажды некий министр, еще не знавший правил игры, пригласил арабов и израильтян вместе. Мало того — он даже посадил делегата Ирака за стол против меня. Тот уселся, принялся за свою копченую семгу, поднял глаза, увидел меня, встал и ушел. Конечно, на большие приемы и коктейль-парти, куда приглашались сотни людей, хозяин мог позвать и арабов, и израильтян, но на обед или завтрак — никогда. Завидев израильтянина, арабский делегат немедленно выходил из комнаты, и мы ничего не могли с этим сделать.

Но были в эти годы и более светлые минуты, и некоторые встречи, которые запомнились навсегда. Самыми интересными — и, вероятно, самыми запомнившимися — были встречи с Джоном Ф. Кеннеди, Линдоном Джонсоном и Шарлем де Голлем. С Кеннеди я встречалась дважды. В первый раз — сразу после Синайской кампании, когда он был сенатором от Массачусетса. Сионисты Бостона устроили внушительную демонстрацию в поддержку Израиля и праздничный обед, на который явились все консульства в полном составе, два сенатора — и министр иностранных дел Израиля. Я сидела рядом с Кеннеди, он был в числе ораторов и произвел на меня сильное впечатление своей молодостью и

своей речью, хотя разговориться с ним было нелегко. Мне он показался очень застенчивым; друг другу мы сказали всего несколько слов. В следующий раз мы встретились с ним незадолго перед тем, как он был убит. Я приехала во Флориду, где он проводил отпуск, и мы беседовали очень долго и очень непринужденно. Мы сидели на веранде большого дома, где он жил. Я как сейчас его вижу — в качалке, без галстука, с закатанными рукавами; он очень внимательно слушал мои объяснения, почему нам так необходимо получать от Соединенных Штатов оружие. Он был такой красивый и такой молодой, что мне приходилось напоминать себе — это президент Соединенных Штатов. Впрочем, он, вероятно, тоже находил, что я не слишком похожа на министра иностранных дел. В общем, это была довольно странная обстановка для такого важного разговора. Присутствовало еще два-три человека, среди них Майк Фельдман, один из тех, кто считался «правой рукой президента», но никто из них в разговоре не участвовал.

Сначала я стала описывать сегодняшнее положение на Ближнем Востоке. И тут мне пришло в голову, что этот умнейший молодой человек может и не слишком хорошо разбираться в евреях и в том, что для них значит Израиль, и я решила, что попробую объяснить ему это прежде, чем начать разговор про оружие. «Разрешите, господин президент, — сказала я, — рассказать вам, чем Израиль отличается от других стран». Пришлось мне начинать издалека, потому что евреи очень уж древний народ.

«Евреи появились больше трех тысяч лет назад и жили рядом с народами, которые давно исчезли — то были аммонитяне, моавитяне, ассирийцы, вавилоняне и прочие. Все эти народы в древние времена попадали под иго других государств, в конце концов, смирялись со своей судьбой и становились частью главенствовавшей тогда культуры. Все народы, — за исключением евреев. И с евреями бывало, как с другими народами, что их землю оккупировали чужеземцы. Но судьба их была совершенно иной, потому что только евреи, в отличие от всех прочих, твердо решили остаться тем, что они есть. Другие народы оставались на своей земле, но теряли свое национальное лицо, а евреи, потерявшие свою страну и рассеянные среди народов мира, никогда не изменяли своему решению оставаться евреями — и своей надежде вернуться к Сиону. И вот теперь мы вернулись — и на руководство Израиля это накладывает совершенно особую ответственность. Правительство Израиля во многом ничем не отличается от всякого другого порядочного правительства. Оно заботятся о благосостоянии народа, о развитии государства и так далее. Но к этому присоединяется еще одна величайшая ответственность — ответственность за будущее. Если мы опять потеряем самостоятельность, то те из нас, кто останется в живых — а таких будет немного, — будут рассеяны снова. Но у нас уже нет того огромного резервуара религии, культуры и веры, какой был раньше. Мы многое из этого запаса утратили, когда шесть миллионов евреев погибли во время Катастрофы».

Кеннеди не отрывал от меня внимательных глаз, и я продолжала:

«В Соединенных Штатах пять с половиной или шесть миллионов евреев. Это прекрасные, щедрые, добрые евреи, но, думаю, они первые согласятся, если я скажу, что вряд ли в них есть та стойкость, которой отличались шесть миллионов погибших. А если так, то на нашей стене огненными буквами написано: «Остерегайтесь снова потерять независимость, ибо на этот раз вы можете потерять ее навсегда». И если это случится, то мое поколение сойдет под своды истории как поколение, которое снова сделало Израиль независимым, но не сумело эту независимость сохранить».

Кеннеди наклонился ко мне, взял меня за руку, посмотрел прямо в глаза и сказал, очень торжественно: «Я понимаю, миссис Меир. Не беспокойтесь. С Израилем ничего не случится». И я думаю, что он в самом деле все понял.

Я встретилась с Кеннеди снова, когда он приветствовал глав делегаций, но там мы только поздоровались — и я больше никогда его не увидела. Но я пошла на похороны и вместе с другими главами делегаций подошла пожать руку г-же Кеннеди. Я ее тоже никогда не встречала потом, но не могу забыть, как она, бледная, со слезами на глазах, все-таки находила, что сказать каждому из нас. Тогда же, на похоронах Кеннеди — точнее, вечером того дня, на обеде, который давал новый президент, — я увидела Линдона Б. Джонсона. Я видела его раньше, на Генеральной Ассамблее 1956–1957 года, когда он был лидером демократического большинства в сенате; он энергично выступил против санкций, которыми президент Эйзенхауэр пригрозил Израилю, так что я уже знала, как он к нам относится. Но в этот вечер, когда я подошла к нему, он на минуту обнял меня и сказал: «Знаю, что вы потеряли друга, но, надеюсь, вы понимаете, что я тоже ваш друг!» — что он впоследствии и доказал.

Не раз после Шестидневной войны, когда президент Джонсон поддержал наш отказ вернуться к границам 1967 года, пока не будет заключен мир, — и оказал нам военную и экономическую помощь, чтобы мы могли удержаться на этой своей позиции, — я вспоминала его слова в тот вечер, после похорон Кеннеди, когда ему самому пришлось взвалить на себя такой тяжкий груз дум и забот. С ним тоже я никогда не встретилась больше, но ничуть не удивилась, что он так поладил с Леви Эшколом, когда тот стал премьер-министром. Они во многом походили друг на друга — оба открытые, горячие, контактные. Я знаю, как непопулярен стал потом Джонсон в Соединенных Штатах — но он был верным другом, и Израиль ему многим обязан. Думаю, что он был в числе тех немногих заграничных лидеров, кто понимал, какую ошибку допустила эйзенхауэровская администрация после Синайской кампании, заставив нас отступить, ни о чем не договорившись с египтянами.

Когда в 1973 году Джонсон умер, я была премьер-министром и, разумеется, послала письмо-соболезнование госпоже Джонсон. Передо мной лежит ее ответ. Он очень меня растрогал, особенно потому, что я была уверена в его искренности.

«Дорогая миссис Меир, — писала она — Я хочу, чтобы вы знали, что мой муж очень ждал вашего предстоящего приезда. Он сам часто говорил о том, что когда-нибудь поедет в Израиль. Он принимал близко к сердцу дела вашей страны и глубоко уважал ваш народ…»

Среди лиц, с которыми я встретилась на похоронах Кеннеди, имевших большое влияние на то, как сложилось будущее Израиля, был и генерал де Голль. Впервые я его увидела в 1958 году, когда французский посол в Израиле Пьер Жильбер (личность замечательная) решил, что я должна нанести визит генералу. Жильбер был таким же пламенным голлистом, как и сионистом,

и отговорить его от этого плана не было никакой возможности, хотя, признаться, я этой встречи побаивалась. Все, что я слышала о де Голле — включая его уверенность в том, что все должны знать французский в совершенстве, в то время, как я не знала ни слова, — приводило меня в трепет. Но раз уж делом занялся Жильбер, то ходу назад не было, и я на несколько дней отправилась в Париж. Сперва я встретилась с министром иностранных дел Морисом Кув де Мюрвиллем, очень хорошо говорившим по-английски и похожим на англичанина. Ему довелось служить в разных арабских странах. Держался он очень корректно, холодно и, в общем, недружелюбно — что не очень меня воодушевило перед будущей встречей с де Голлем. Приняли меня в Елисейском дворце, со всей полагающейся помпой. Когда я поднималась по лестнице, мне казалось, что я делаю смотр всей французской армии. Интересно, что думали обо мне ослепительные французские гвардейцы в красных плащах, когда я тащилась по этой лестнице в генеральский кабинет. Чувствовала я себя при этом неважно. Но вот и он, легендарный де Голль, во весь рост, во всей своей славе. Яаков Цур, тогда наш посол во Франции, явился со мной вместе, и с его помощью, а также с помощью переводчика при де Голле мы стали беседовать. Генерал проявил доброту и сердечность. Через несколько минут я почувствовала себя свободно, и между нами состоялась очень хорошая беседа по поводу проблем Ближнего Востока, причем де Голль заверил меня в своей вечной дружбе к Израилю.

На похоронах Кеннеди я увидела его снова, сначала в соборе (по-моему только три человека там не стояли на коленях: де Голль, Залман Шазар, который был тогда президентом Израиля, и я), а потом на обеде, о котором я уже упоминала. Еще до того, как мы сели за стол, я заметила де Голля на другом конце комнаты — что было нетрудно, настолько он возвышался над всеми остальными. Я размышляла, надо ли подойти к нему или нет, но тут он сам двинулся ко мне. Началось волнение. К кому направляется де Голль? «Он никогда ни к кому не подходит сам: людей всегда к нему подводят, — объяснил мне кто-то. — Видимо, он собирается поговорить с очень важной особой». Люди расступались перед ним, словно волны Красного моря перед сынами Израиля. Я чуть не упала, когда он остановился передо мной и — уж совсем беспрецедентный случай! — заговорил по-английски. «Я счастлив, что вижу вас здесь, хоть и по столь трагическому поводу», — сказал он, поклонившись. Это произвело огромное впечатление на всех, особенно же — на меня. С течением времени мы с Кувом де Мюрвиллем стали добрыми друзьями, и он говорил мне, что де Голль питает ко мне дружбу. Хотелось бы мне, чтобы это всегда продолжалось, но в 1967 году мы не сделали того, что он хотел (а он хотел, чтобы мы не делали ничего), и он так и не простил нам непослушания. В тяжкие дни перед Шестидневной войной он сказал Аббе Эвену, что Израиль должен запомнить две вещи: «Если вы будете в настоящей опасности, можете рассчитывать на меня: но если вы сделаете первый шаг, вас разгромят и вы навлечете катастрофу на весь мир». Ну что ж, де Голль ошибся. Нас не разгромили, и мировой войны не произошло; но наши отношения с ним — и французским правительством — после этого изменились. Тот же де Голль, который в 1961 году провозглашал тост «за Израиль, нашего друга и союзника», после Шестидневной войны выразил свое отношение к евреям, назвав их «избранным, самонадеянным и высокомерным народом».

Думаю, однако, что мой главный вклад как министра иностранных дел проявился в совсем иной сфере. Речь идет о роли, которую Израиль стал играть в развивающихся странах Латинской Америки, Азии и, может быть, в особенности — Африки. Это и в моей жизни открыло новую страницу.

Дружба с Африкой и другими странами

В моем личном отношении к Африке и африканцам — возможно, как толчок большую роль сыграло то душевное состояние, которое мы все испытывали после Синайской кампании — когда остались почти одинокими, весьма непопулярными и совершенно непонятыми. Франция осталась другом и союзником, кое-кто из европейских стран нам сочувствовал, — но с Соединенными Штатами отношения у нас были натянутые, с советским блоком — более чем натянутые, а в Азии, несмотря на все наши усилия добиться признания, мы в большинстве случаев наталкивались на каменную стену. Правда, у нас были представительства в Бирме, Японии и Цейлоне, консульства на Филиппинах, в Таиланде и в Индии; но хотя мы были в числе первых, признавших Народный Китай, китайцы совершенно не были заинтересованы в том, чтобы иметь израильское посольство в Пекине, а Индонезия и Пакистан, мусульманские государства, проявляли к нам открытую враждебность. Третий мир, в котором важнейшую роль играл, с одной стороны, Неру, а с другой — Тито, смотрел в сторону Насера и арабов — и отворачивался от нас. И в 1955 году, когда в Бандунге состоялась конференция афроазиатских стран, на которую мы очень надеялись, что нас пригласят, арабы пригрозили бойкотом, если Израиль примет в ней участие, и из этого «клуба» мы тоже были исключены. В 1957 и 1958 годах я смотрела вокруг себя, сидя на заседании Объединенных Наций и думала: «Мы тут чужие. Ни с кем у нас нет ни общей религии, ни общего языка, ни общего прошлого. Весь мир, все страны группируются в блоки, потому что география и история определили для каждой группы общность интересов. Но наши соседи — естественные союзники — не хотят иметь с нами дела, и у нас нет никого и ничего, кроме самих себя. Мы были первенцами Объединенных Наций — но обращались с нами, как с нежеланными пасынками, и, надо признаться, это причиняет боль».

Но все-таки мир состоял не только из европейцев и азиатов. Существовала Африка, страны которой вот-вот должны были получить независимость, и юным государствам черной Африки Израиль мог и хотел дать очень многое. Как и они, мы сбросили иностранное владычество, как и им, нам пришлось учиться поднимать неудобные земли, увеличивать урожайность, проводить мелиорацию, разводить птицу, жить вместе и обороняться. Нам, как и им, не поднесли независимость на серебряном блюде, она была завоевана годами борьбы, и нам пришлось — иногда на собственных ошибках — узнать, как дорого обходится право на самоопределение. В мире, четко разделенном на имущих и неимущих, опыт Израиля казался единственным в своем роде, потому что мы были вынуждены разрешать такие проблемы, какие никогда не стояли перед большими, богатыми, мощными государствами. Мы не могли предложить Африке ни денег, ни оружия, но, с другой стороны, мы не были запятнаны, как колониалисты-эксплуататоры, ибо единственное, чего мы хотели от Африки, была дружба. И тут я хочу предупредить возможные замечания циников. Обратились ли мы к Африке, потому что нам были нужны голоса в Объединенных Нациях? Да, конечно, был и этот мотив — вполне почтенный, кстати, — и я никогда его не скрывала ни от самой себя, ни от африканцев. Но он не был главным, хоть и не был, разумеется, пустячным. Главной причиной нашего африканского «предприятия» было то, что мы чувствовали — у нас есть что передать странам, которые еще моложе и неопытнее, чем мы.