Мозаика теней
Шрифт:
— Пусть она оставит свое негодование при себе. Этой ночью я вообще не спал.
Я нашел горбушку хлеба, намазал ее медом и принялся лениво жевать. Зоя посмотрела на меня поверх шитья.
— Ты куда-то ходил этой ночью? Елене показалось, что она слышала стук двери.
Твердая корка оцарапала мне нёбо, и я поморщился.
— Да, я уходил. Темная ночь — лучшее время для темных тайн.
— И темной судьбы, — предостерегла меня Зоя.
Внизу хлопнула входная дверь, и на лестнице послышались легкие шаги. Кажется, это заняло больше времени, чем обычно, но наконец дверь в комнату отворилась.
—
В голове у меня молоточком застучала боль. Я отнюдь не одобрял неуважительного поведения дочери, но постарался остаться спокойным.
— Моя душа тоже радуется при виде тебя. Что мы будем есть на завтрак? Баранину?
— Баранины не было. — Елена со стуком поставила корзину на стол. — Только вот это.
Я заглянул в корзину.
— Пост начнется дней через десять. Неужели ты не могла купить какой-нибудь рыбы или дичи?
— Праведным людям не нужен священник, чтобы знать, когда пировать, а когда поститься, — холодно ответила Елена.
— Выходит, его там не было? — спросила Зоя.
Я внимательно посмотрел на своих девочек.
— О ком это вы?
— О мяснике, — быстро ответила Елена. — Нет, не было. Он продал все мясо и отправился домой. Должно быть, в нашем городе много таких же прожорливых, как ты, папа, но они, по крайней мере, встают вовремя.
— Как мне хочется тушеной баранинки! Ну что ж, если родная дочь не может мне ее приготовить, придется идти в таверну. — Я надел теплую далматику, обулся и напоследок пообещал: — А днем мы, возможно, сходим к тетке торговца пряностями и повидаемся с ее племянником.
Последние слова, сказанные мною в знак примирения, вызвали у Елены необъяснимую реакцию: она топнула ногой, сверкнула на меня глазами и умчалась в спальню.
Я воздел руки к небу и взглянул на мою младшую дочь.
— Господи, что это с нею?
Но Зоя внезапно полностью сосредоточилась на шитье. Она уставилась на иголку и стала такой же загадочной, как и ее сестра. Моя попытка быть заботливым отцом потерпела неудачу.
— Я пошел в таверну, — сказал я Зое. — Буду есть тушеную баранину.
Увы, в этот день мне не суждено было поесть мяса. Не успел я выйти из дома, как передо мною появилась четверка печенегов. Трое сидели в седлах, четвертый стоял возле моей двери, держа свою лошадь под уздцы. За его спиной я увидел пятую лошадь.
— Ты должен явиться во дворец, — известил меня спешившийся печенег. — Немедленно!
Я потер виски.
— Неужели удалось поймать монаха? Если это не так, то я предпочту сначала позавтракать. Крисафий может и подождать.
Печенег шагнул вперед, ощетинившись.
— Приказ исходит не от евнуха, а от человека, с которым ты не можешь не считаться. Идем!
И я пошел.
У меня было много причин пожалеть о том, что варягов сослали на городские стены, и не последней из них было то, что они всегда включали меня в разговор. В отличие от них печенеги держались отчужденно. Двое из них ехали впереди, двое — позади, причем со скоростью, позволявшей им отдавать лишь короткие приказы, куда ехать. Я даже почувствовал благодарность к лошадкам, сократившим время
Избранный печенегами путь был таким же прямым и бесхитростным, как и их манеры: мы выехали на Месу, миновали Милион и Тетрапилон и въехали на Августеон, с которого на нас взирали лики древних правителей. Как только мы остановились, воины спешились и принялись разгонять торговцев свечами и образками, заполонивших собой внешний двор храма Святой Софии. Они проложили путь к огромным Халкийским воротам, сунули поводья своих скакунов в руки стоявшего возле ворот конюха и, оставив позади просителей и праздных зевак, вошли в первый дворик императорского дворца. Мне не оставалось ничего иного, как только покорно следовать за ними. Я быстро потерял счет поворотам, коридорам и дворикам, поскольку два печенега постоянно наступали мне на пятки, не давая времени сориентироваться. Бесконечные мраморные залы и золотые мозаики походили друг на друга как две капли воды. О том, что мы приближаемся к внутренним покоям дворца, можно было судить единственно по тому, что залы и коридоры эти становились все безлюднее.
Мы остановились у двери, по бокам которой стояли две огромные урны, каждая высотой в человеческий рост. Печенег, шедший первым, повернулся ко мне и указал рукой на зеленый внутренний дворик:
— Сюда!
Я немного выждал, чтобы перевести дыхание и обрести уверенность. Потом шагнул из коридора — и попал в другой мир.
Это был не просто дворик, как я подумал вначале, — это был сад. Однако сад, подобных которому я не только никогда не видел, но даже и вообразить не мог. Снаружи, в городе, стояла глубокая зима и лил дождь, здесь же был самый разгар лета. Залитые золотистым светом деревья были усыпаны чудесными цветами и плодами. Земля под ногами была такой мягкой, словно я ступал по зеленому ковру, но трава казалась настоящей. Она была влажной, но, должно быть, от росы, потому что, глядя вверх сквозь ветви и трепещущие листья, я видел лишь глубокую синеву. И где-то там в деревьях распевали птицы.
У меня закружилась голова. Я сделал несколько шагов вперед и, оглянувшись назад, не увидел никаких признаков двери. Откуда-то сбоку донесся тихий звук, напоминающий шелест листвы или шелка, хотя ветра здесь не чувствовалось, и я стремительно повернулся, чтобы не пропустить появления какого-то сказочного создания.
Я почти ожидал увидеть перед собой кентавра, грифона или единорога, но это оказался человек. Человек, чье великолепие затмевало легенды. Корона на его голове блистала подобно солнцу, как будто сама являлась источником таинственного света. Длинная пурпурная мантия была расшита золотом, а лор, пересекавший широкую грудь, мог бы служить доспехами богу, так обильно он был украшен драгоценными каменьями.
Еще не успев увидеть красные носки сапожек этого человека, я рухнул наземь. Земля подалась подо мной, словно вбирая меня в себя, и я поскорее раскинул руки, чтобы удержаться на поверхности, и пробормотал слова приветствия. Хотя все сооружения, в которых я видел его прежде — огромная церковь, золотой зал и ипподром, — были великолепны в своем роде, но только здесь, в этом саду я впервые поверил, что человек действительно может быть живым светилом, что он может здравствовать тысячу лет.