Можайский — 3: Саевич и другие

Саксонов Павел Николаевич

— Именно-именно: игорные помещения, — начал было Можайский, но я его перебил.

— Прекрати!

— Что значит — прекрати? — Можайский насупился, отчего шрам между его разбитыми бровями приобрел вид разбухшего каната. — Отличное начинание!

— И ведь что интересно, — подхватил Чулицкий, — столько среди нижних чинов оказалось искусных игроков, что хоть соревнования устраивай! Я и сам грешным делом полюбил партейку-другую вечерком сыграть! Поначалу, конечно, меня стеснялись, но теперь…

У меня голова пошла кругом: что за чушь? Неужели это — не издевательства и насмешки, а самая что ни на есть правда? Но почему тогда я до сих пор не слышал ни о чем подобном, тогда как сохранить

такого рода новость в тайне попросту невозможно? Игорные заведения в полицейских домах? Нет: решительно невозможно! Или возможно? Репутация Николая Васильевича — прошу прощения, ваше высокопревосходительство, но говорить необходимо прямо — вполне уживалась с идеей подобной «модернизации»! И все же, даже для нашего предприимчивого градоначальника это было бы совсем уж чересчур!

— Прекратите морочить мне голову! — сделал я выбор и, присев на корточки, распахнул нижние дверцы буфета. — Это уже не смешно!

— Конечно, не смешно. Что же смешного может быть в шахматах?

Я так и застыл — с протянутой рукой к паре бутылок бекмановской водки.

— В шахматах?

Кирилов и Можайский — другого сравнения у меня просто нет! — захрюкали от удовольствия. Чулицкий же — важно — подтвердил:

— Разумеется. А вы о чем подумали?

— Тьфу на вас, Михаил Фролович! — я взял бутылки, выпрямился и подошел к столу. — Полагаю, водку в буфетах все-таки не подают?

И тогда Михаил Фролович подмигнул мне, Можайскому и Кирилову и заявил совершенно серьезно:

— Кому — нет. А кому и да! Не положено, конечно, но что же мы — звери? Как запретить согреться стопочкой стоявшему на морозе человеку? В общем, собирайте эту свою смирновку, Сушкин: я ее у вас заберу. Или вот, еще лучше: отдайте ее Михаилу Юрьевичу.

Я посмотрел на Можайского, тот кивнул в ответ:

— Отдам в наш полицейский дом [39] .

У меня словно камень с души свалился! Откуда мне было знать, что этим бутылкам так и не будет суждено покинуть мою квартиру?

— Какое счастье! Ты — мой спаситель!

Можайский сделал рукой вальяжный жест: мол, не о чем и говорить!

Чулицкий и Кирилов приняли у меня одну из нормальных бутылок, Михаил Фролович откупорил ее и вновь наполнил стаканы — свой и Митрофана Андреевича:

39

39 Юрий Михайлович имеет в виду полицейский дом Васильевской части — общий для всех участков.

— Ну, за пожарную команду! Признаюсь, я ожидал худшего.

Кирилов вздрогнул и побледнел: Чулицкий опять — на этот раз, правда, невольно — наступил ему на больную мозоль.

— Уж лучше за сыщиков, — мрачно ответил он, поднимая стакан. — Среди вас, по крайней мере, предателей не обнаружилось!

Теперь омрачился Чулицкий: поняв, что допустил бестактность тогда, когда и в мыслях не держал ничего подобного, он попытался загладить неловкость, но вышло у него это неважно. Пробормотав что-то не очень вразумительное, он в итоге махнул рукой и резко переменил тему:

— А помните, Сергей Ильич, — обратился он к Инихову, — какая физиономия сделалась у аквариумного, когда он всерьез решил, что мы и впрямь способны свернуть ему шею и заявить, что так оно и было?

Инихов вынул изо рта сигару и ответил с усмешкой:

— Еще бы!

— И все же, господа, нам так и не удалось вырвать из него имя подозреваемого! Теперь, когда выяснилось, что это был Кальберг, удивляться не приходится, но тогда упорное молчание человека изумляло и настораживало одновременно.

Я было даже подумал, что от нас пытаются скрыть имя какого-нибудь влиятельного и потому особенно опасного уголовника: ведь мало, кто отважится встать у такого на пути! Но сразу отказался от этой мысли: что-то в ней было не то, хотя по приметам вроде бы всё и сходилось — кто еще, кроме бандита, будучи сам элегантно одетым, станет ходить в компании оборванца? Это встречается часто. Бывает и так, что не всегда и поймешь, кто заводила: одетый с иголочки или разряженный в лохмотья! Уголовная иерархия — штука причудливая, а промыслов столько и настолько разных, что театральный костюмер, решись он перейти на работу в шайку, без дела не остался бы никогда. И все же, повторю, было в этой идее что-то не то. Концы с концами не сходились. И прежде всего, а главное — на фоне упорного молчания человека из «Аквариума», не вязалось с ней не менее упорное увиливание от прямых ответов самого пострадавшего генерала. И вот тут я должен признаться, что не меня, а моего помощника осенила мысль! Сергей Ильич, тоже ничего не понимавший…

Инихов, окружая себя облаками табачного дыма, благодушно закивал.

— …вдруг хлопнул себя по лбу, взял меня за локоток, побуждая отпустить из хватки прижатого к стене беднягу, и, едва я того отпустил, отвел меня в сторону:

«А ведь это — человек из общества!»

— Элегантный?

«Он самый. — Сергей Ильич понизил голос до шепота, чтобы никто, проходи он мимо, нас не услышал. — Судите сами. Юлят оба: и этот, — кивок в сторону аквариумного, — и генерал. Очевидно, оба и нападавшего узнали! Вряд ли генерал обладает обширным кругом сомнительных знакомств. Логичнее предположить, что напавший на него известен ему по свету. И занимает этот разбойник такое положение в свете, что генерал не решился довести ситуацию до приличного в таких случаях завершения и просто-напросто послать ему вызов или хотя бы прилюдно высмеять. Непонятно, правда, зачем он, испугавшись прямых последствий, инициировал это нелепое следствие, но какое-то объяснение быть должно!»

— Догадка Сергея Ильича показалась мне разумной. И хотя, окажись она соответствующей действительности, оставался непроясненным еще один момент — наличие в истории оборванца, — выглядела она заманчивой и многообещающей. Посовещавшись, мы с Сергеем Ильичом решили вернуться к генералу и поговорить с ним начистоту.

Инихов кашлянул.

— Да?

— Барышня.

— Ах, да, — спохватился Чулицкий, — барышня! Дело в том, что прямо у ротонды все это время — пока мы находились в ресторане — стояла удивительного вида барышня. Приметили мы ее и раньше: еще когда подъехали. Да и как было не приметить ее! Представьте себе, господа, особу юную — лет, вероятно, шестнадцати, не больше, — одетую с изысканной и дорогой простотой, с лицом, отчасти еще детским, но уже и со всею свойственной женщинам прелестью… матовой смуглости, с как будто исподволь проступающим румянцем… добавьте пухлые — тоже еще по-детски — губы, уже очерченные, однако, так, что чувственность их не вызывает никаких сомнений! Каштановые, шоколадного оттенка волосы под шляпкой с бутоном розы никак не сочетающегося цвета — бледного, ненасыщенного…

— Михаил Фролович!

Чулицкий вздрогнул и замолчал, моргая глазами.

— Пощадите молодых людей, — Инихов кивнул в сторону стоявших рядом друг с другом Любимова и Монтинина, — смотрите: они уже взмылены и бьют копытом!

Поручик и штабс-ротмистр, действительно завороженно слушавшие Чулицкого, одновременно покраснели.

— Да будет вам, господа, — промямлил поручик, едва наши взоры обратились на парочку молодых офицеров, — что в этом такого?