Может собственных платонов... Юность Ломоносова
Шрифт:
А кончина мира что такое?
Погибнет царство антихристово. А бессмертные души людей переселятся в другой мир. И там воздастся по заслугам. Кто попадет в рай? Тот, кто трудился и скорбел на земле. «Толстобрюхим» в нем не быть. Не быть в нем и царю! Аввакум так грозил Алексею Михайловичу, которому прямой путь «во ад кромешной»: «А мучитель ревет в жупеле [36] огня. На вось тебе столовые, долгие и бесконечные пироги, и меды сладкие, и водка процеженная, с зеленым вином! А есть ли под тобою, Максимиян, перина пуховая и возглавие? [37]
36
Жупел — горящая сера или смола.
37
Возглавие — подушка.
38
Матица огня — ад.
В челобитной новому царю Федору Алексеевичу Аввакум писал о покойном Алексее Михайловиче: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от спаса».
Ответом на эту челобитную и было распоряжение царя Федора: сжечь Аввакума и его соузников — «за великие на царский дом хулы».
Когда наступил 1669 год и конец миру не пришел, стали опять высчитывать по старым книгам. И решили: просто ошибка при подсчете вышла. Антихрист придет в 1699 году, кончина миру наступит в 1702. Подошел и этот срок. И ожидавшим конца мира казалось: как будто получается.
Хорошо запомнившие царя Алексея Аввакумовы последователи с тревогой присматривались к царю Петру.
Вернувшись в 1698 году из заграничного путешествия — куда отправился прежде всего он? Святыням поклониться стопы направил? Нет. Отправился он прямо к Анне Моне. В ее доме и был устроен пир в честь приезда царя.
Приехал царь, святыням не поклонился. Настоящий царь пропал без вести в «Стеклянном государстве» — пополз слух. А вместо него воцарился ожидаемый антихрист. И число сходилось…
Царь Петр еще больше утверждался в своих неслыханных новшествах. И тогда было решено. Вовсе он не пропадал в «Стеклянном государстве», не вместо него явился антихрист. Он сам — антихрист.
Кончина мира должна была наступить через три года после прихода антихриста. Прошли назначенные три года. Конца мира не было. Тогда среди так невзлюбивших Петра раскольников пошли самые разные толки. Всякий по-своему объяснял.
— Мы с тобой, Михайло, потолкуем попозже. Что ты себе в голову взял? А тебе, Иван Афанасьевич, вот что скажу. Ошибались, говоришь. Но вот что пойми. Какая силища в царе Петре? Большущая сила. Вон как все повернул. Стало быть, ему пособляло что. Что антихристу пособляет?
Дед Федор сам часто думал об этом и со своими говорил. И он давно понял, что это самое слабое место в его вере. И потому все искал выхода. И теперь он его будто находил.
— Ты скажи, Иван, когда царь Петр преставился? Два года
— А как пройдет еще год и конца мира не будет? — спросил Шубный.
— Все в руке божьей, — вздохнул дед. — Только от зла мирского можно и самому уйти. Аввакумову смерть блаженную можно и самому приять.
Долго молчали. Дед будто забыл о своих собеседниках, уставившись взглядом в пустоту.
— Ты вот, — нарушил молчание Шубный, — в Соловках на защите стоял. Стало быть, смерти не боялся. А теперь о чем говоришь? Тоже о смерти, которая пострашнее соловецкой. Значит, и тут ее не боишься. А ты когда спросил себя: жизни ты не побоялся?
— Это какой же жизни?
— Которая есть.
— Хитрый ты, Иван, хитрый. От страху от жизни земной отступился я. Так?
— Не от страху. А оттого, что, может, не понял, как к ней по-настоящему руки приложить?
— Вроде у меня в голове что не в ту сторону повернулось? Эх, уже говорено-переговорено. Пойми же все-таки. От греха, от зла уходил, а не от жизни.
— А если от него уходить, думаешь, ему, злу, от того вред? Меньше его станет?
— Лишь бы не видеть.
— Не так много, дед, не так много.
— Ну, никонианин, пойду-ка я. О жизни будущей-то подумай.
— Эх, дед. Неспроста я говорил. И не со зла. Сам часто обо многом думаю. И для себя вот приглядываюсь: как бы мне жизни-то самому не испугаться. В ней всякое.
— Наговорились досыта. Пойду. А ты, Михайло, приходи ко мне. Потолкуем. Да поскорее. А то в Выговскую пустынь уйду. Может, и ты пойдешь со мною? В случае беды, там не выдадут.
Выговская пустынь, созданная на реке Выг братьями Денисовыми, была оплотом старообрядчества, славившимся по всей проклявшей Никона раскольнической Руси. Среди приходивших туда были беглые — крестьяне, солдаты. Их выговцы скрывали и не выдавали властям.
— Я, дедушка Федор, в Выговской пустыни уже был.
Михайло был в Выговской пустыни? Значит, в вере истинной тверд. Напрасно он усомнился. Эх, старый. И дед сказал Михайле:
— Там бы тебе и остаться. Неровён час. Пока за веру за старую тебе здесь нет гонения. А, говорю, неровён час.
— Я веру старую оставил.
Уже продевший правую руку в веревочную лямку дед Федор снял котомку. Он наклонился к Михайле, будто впервые его увидел. Даже стал разглядывать. Потом лицо его искривилось горькой усмешкой.
— Эх-хе-хе, Михайло, Михайло. Это ты вроде той махавки, что по ветру то туда, то сюда поворачивается. А рассудил, что сказать, правильно. Никонианам полегче, выгоды у них побольше. Это, что ли, у вас жизнью, которой не бояться, прозывается? Так куда же ты теперь? В чем искать будешь?
И, не дожидаясь ответа, старик надел котомку, тяжело поднялся, чуть шатнулся, ссутулился, шагнул вперед. Потом остановился. Может, повернуться и уходить отсюда, не заходя в родную деревню? Постоял дед немного, подумал, но потом, решив что-то, пошел вперед. «В последний раз… Взглянуть…» И медленно ступая натруженными старыми ногами, много прошагавшими по земле, пошел он, странник, по пыльной дороге, часто переставляя посох, будто ощупывая им землю.
Глава 4. «ИСКАТЕЛЬ ТЫ»