Может собственных платонов... Юность Ломоносова
Шрифт:
Михайло листал свою книгу. Вглядывался в напечатанные двумя красками — черной и красной — большие ее страницы, испещренные цифрами, столбцами, исчерченные фигурами, пересеченные секущими линиями.
Где же в человеческом понимании тот предел, за который разуму переступать нельзя и грешно? Что должен оборонять страх? И истине ли разума бояться? Кому от этого польза? Где же в знании начинается грех?
Вот эти слова: «И от твари творец познаваем».
И Михайле припомнились другие слова, сказанные ему еще дедом Федором:
— Творец
«Ну, а тут, в книге, что? А тут как раз противное тому. Все. что вокруг тебя, весь мир, человек познавать может. Нет запрета! Наука — не грех!»
Вот рисунок, помещенный в начале книги. Михайло внимательно его рассматривает. На нем изображены Пифагор и Архимед.
Уже спустилась недолгая июльская ночь, читать стало темно, и Михайло зажег свечу.
Пламя свечи колеблется от дыхания, по рисунку пробегают тени, и лица двух мудрых эллинов как будто оживают. Основатели науки чисел окружены атрибутами своей науки и изображениями, которые указывают на ее всеобщее значение.
Около фигуры Архимеда нарисован земной шар с кораблем на Северном полюсе; в правой руке Архимед держит небесный глобус — знак, что Вселенная и Земля находятся под властью его науки. Делительный циркуль, клещи (закон рычага), прямой угол у левой руки и тут же на развернутой хартии [47] алгебраическое умножение — еще знаки достижений ученого. У Пифагора в руках весы, развернутая хартия со вписанными в нее числами, внизу — линейка, циркуль, перо и чернильница, треугольник. Рядом — изображения произведений труда человека, монеты.
47
Хартия — большой лист.
Пифагор, Архимед. Г реки, ученые. И Михайле вспоминается то, что юн читал раньше: «Платон и Пифагор, Аристотель и Диоген, Иппократ и Галин: вси сии мудри быша и во ад угодиша…». «Память их с шумом погибе…»
Кто это? Аввакум… Аввакум — подвижник, мукой заплативший за свою правду, сожженный на костре. Но — мученик, мукой же и грозивший. Жестокий к себе, жестокий и к другим. Страхом желавший обратить к своей правде. А через страх да запрещение путь ли к истине?
Рассказывая как-то о новой книге Семену Никитичу Сабельникову, дьячку местной церкви, у которого еще грамоте учился, Михайло сказал:
— В той книге все числом пройдено. И твердь небесная, и земля, и воды — все в числе находится. На первое место оно поставлено. А число и мера к человеческому делу в ней прикладываются. Ведь нужны и час, месяц, год, и вес, и длина пути, и счет дней жизни. И работа тоже мерой меряется. Никуда от счисления не уйдешь. Оно все проймет. Через него весь мир узнаешь. И через число он в твоих руках окажется.
— Навострился ты по своей новой книге, — вдруг раздался в полутемной трапезной голос отца Василия, священника Екатерининской церкви, которого в сумерках ни Михайло, ни Сабельников
— Оно не против бога, а за жизнь человеческую. А хорошо человеку жить на земле — разве против бога?
— Ну, ты не мудри, — ответил отец Василий. — А то мудрость еще заведет тебя куда не следует. Настоящая жизнь человеку на небеси. Здесь же — юдоль [48] .
— А почему же страдание человеку в земной жизни настоящее, а настоящего блаженства, щедрот человек должен ждать в другой жизни?
— А ты думаешь, что страдание здесь настоящее? Вспомни-ка ад. В него и попасть нетрудно…
48
Юдоль — тяжелая, печальная доля, горькая судьба.
— Можно вспомнить и рай. И в него не всем так уж легко…
Отец Василий метнул быстрый и зловещий взгляд.
— Ты это в чей огород? Смеешься? От веселья до слезы горькой часто один только шаг. Смотри, Михайло.
Отец Василий недобро покачал головой.
«Страхом все, страхом, — думал тогда свое после разговора Михайло. — И кто старой веры держится, и кто новой — все одно. Разницы тут между ними никакой. Все считают, что разум против веры встанет. Разуму же должен быть широкий путь. А к делу он быстрее и лучше пройдет через науки».
Недолгая июльская ночь уже кончалась, а Михайло все сидит за книгами.
Склонясь к грифельной доске, он делает вычисления и чертит с особенным усердием.
Закрывая книгу, он еще раз пробегает широко разогнанную на заглавном листе надпись из больших красных букв: «Арифметика». Взглянув вниз, он читает отбитую двумя линейками строку: «Сочинися сия книга чрез труды Леонтия Магницкого».
Тугими медными застежками он стягивает переплет этой большой книги, которая называлась арифметикой, но заключала в себе сведения и по алгебре, геометрии, тригонометрии, астрономии и многое другое.
Потом Михайло Ломоносов перелистывает маленькие, упругие, сухо потрескивающие страницы другой книги, тесно забитые мелкой печатью.
Закрыв крышку этой книги, грамматики Мелетия Смотрицкого, полученной им от Дудина одновременно с книгой Магницкого, Михайло любовно проводит рукой по ее корешку, где через желтую кожу выдались три шнура, на которых были крепко сшиты листы книги.
Когда Михайло Ломоносов закрывал «Арифметику», будто и незаметно перед его глазами мелькнула фраза: «Потребно есть науки стяжати…»
Потребно? Кому? Может быть, вот и ему отдать себя этому? Ведь есть же такие люди — ученые… Может, ему по книгам и идти?
Эта мысль возникла как-то просто, сама собою, и будто даже не остановила на себе внимания. Но, легши в постель, он все не мог уснуть. Он догадывался, что понял чрезвычайно для него важное, но того, что он сделал первое свое великое открытие, этого Михайло Ломоносов еще не понял.
Глава 7. ЧЕРЕЗ ГОРДОСТЬ СВОЮ ПЕРЕСТУПИТЬ НЕЛЕГКО