Мсье Гурджиев
Шрифт:
КОГДА я уже заканчивал составлять эту книгу, ко мне пришло письмо от неизвестного молодого адвоката, вынужденного много лет прожить в санатории в Сент-Илер-дю-Туве. Женат, только что обзавелся ребенком. В письме он просил меня устроить его литературным сотрудником в какое-нибудь издательство или в отдел критики любого журнала. И тут же он намекал, что знает мою статью, опубликованную в мае 1952 года в еженедельнике «Ар». Она посвящена выходу в свет посмертной книги Рене До-маля «Гора Аналог». Там я вспоминал о Гурджиеве, рассказывал об опасностях и соблазнах, которым подвергается писатель, примкнувший к Учению. Автор письма утверждал, что когда-то дружил с одним из учеников Гурджиева, и был полностью убежден, что причиной смерти его друга послужили занятия в «группе». Мне почудился перст судьбы с самого начала работы над книгой я постоянно получал как бы указания свыше. Мне было важно отразить их в книге все до единого, поэтому я тут же убедил моего корреспондента описать
СЕМЬ лет прозябая в санатории, богачом не станешь. Я это ощутил в начале 1952 года. Дело в том, что в 1951-м вышел перевод даосских текстов, которые я жаждал прочитать. В библиотеке, забитой детективами и творениями лауреатов, такую книгу не сыщешь. А купить не на что.
Как-то я поделился своей бедой с моим приятелем С.А., замечательным малым. Участник последней войны, человек бывалый, храбрец, гусар, он, увы, в даосизме и тому подобных вещах не слишком-то разбирался. Однако через несколько дней он ворвался в мою комнату и с восторгом сообщил, что отыскал «одного чудака», у которого эта книжонка есть, и тот готов дать ее почитать. Принес книгу приятель, владелец же просил извиниться, что не сделал это самолично, поскольку ему, как и мне, выбраться из комнаты это целое событие. Впрочем, пообещал вскоре наведаться.
Конечно, я был отчаянно заинтригован: что за богач такой лечится в недорогой больничке, да еще увлекается изысканными книгами, буквально грезил о нем. И вдруг как-то вечером, в конце февраля начале марта 1952 года, после ужина, является мой гусар с поклонником Лао-цзы. После знакомства завязался довольно пустой поначалу разговор. Тот, кто потом на много месяцев стал главным моим собеседником, оказался мужчиной за тридцать, очень худощавым, чтоб не сказать тощим, с выразительным лицом, несколько богемной повадкой, одетый небрежно, но опрятно. Украшен был пышной, даже чересчур пышной шевелюрой и мягкими висячими усами. Голова торчала на тощей шее: в его отчаянной худобе была, безусловно, повинна болезнь. Длинные, но крепкие пальцы. Разумеется, трудно было не вспомнить Райнера Марию Рильке, того, другого… но, в общем-то, ни на кого он не был похож… только на себя самого.
Мы не расставались до отбоя. В тот же вечер произошла «стычка». И, как ни странно, ее виновником стал наш друг «гусар», всласть побороздивший моря, пока не сел на мель в этом караван-сарае для туберкулезников. Поговорив о книжке, благодаря которой мы познакомились, мы завели беседу о дальневосточных тайных сообществах, потом, двигаясь с востока на запад, обсудили все более или менее экзотические секты, о которых только знали. Вдруг С.А. ляпнул: «Там одни жулики и проходимцы! Моя приятельница ходит в гурджиевскую группу. Это ее слова, она прямо так мне и сказала, или почти так. Но мне кажется, что и ее там успели напичкать всякой дребеденью… и думаете, бесплатно?»
Эти насмешливые слова, произнесенные без желания кого-либо задеть, заметно взволновали моего нового знакомого Л.Н., который в течение всей беседы сохранял полное спокойствие. Он принялся защищать гурджиевские группы с такой горячностью и знанием дела, что стала очевидной его причастность к Учению. Впрочем, он и сам тут же понял, что проговорился, и честно сознался, что занимается в группе.
Забавное совпадение: как раз несколько дней назад ко мне попала книга Успенского «Фрагменты неизвестного Учения». Я-то считал себя большим специалистом по Гурджиеву и его Учению, особенно с тех пор, как прочитал все отзывы на эту книгу, которая уже год как вышла, но то «понаслышке». А тут такая удача я могу лично пообщаться с учеником грузинского наставника. За исключением этой легкой вспышки, беседа была вполне дружелюбной. Наш друг гусар, сущий порох, но малый компанейский, оставил свой насмешливый тон, а я обильно смазывал колесики беседы, чтобы веселей вертелись.
Зима в горах суровая и снежная. Я себя чувствовал еще хуже, чем мои друзья, какая-то усталость, одышка, поэтому Л.Н. по вечерам приходил ко мне, один или с С.А., и часа два мы беседовали. Обычно два или три раза в неделю.
Конечно, я хорошо понимал, что любой прямой вопрос об Учении прозвучит бестактно, поэтому решил составить о нем представление по вольным или невольным обмолвкам Л.Н. К тому же я серьезно изучал книгу Успенского, несколько даже в ущерб даосизму. Заметив, что мне не чужды предметы, составляющие смысл его существования, и я отношусь к ним всерьез, Л.Н. стал менее сдержан в беседах с глазу на глаз. В общем, примерно за месяц мы основательно «расчистили почву» успели обменяться мнениями об эзотеризме, экзотеризме, их взаимодействии и т. д. в прошлом и настоящем. Во многом наши взгляды были сходны, но как раз самых главных вопросов оба мы старались не касаться. Что Л.Н. их обходит, я тогда считал естественным, для подобных людей сдержанность и осторожность закон жизни, ну что ж, их право. Тем более когда
Увы, два события прервали наши вошедшие в привычку беседы. Во-первых, отъезд С.А., о котором навсегда сохраню добрую память как о превосходном «товарище по болезни», во-вторых, что еще печальнее, у Л.Н. стало совсем худо с легкими, началось кровохарканье. Если не ошибаюсь, был конец апреля начало мая 1952 года. Конечно, он уже не мог меня посещать постельный режим и совершенный покой. И все же мы остались добрыми друзьями. Несколько раз, когда ему становилось получше, Л.Н. передавал просьбу навестить его, как правило, около девяти, хотя бы на несколько минут. Долго я, конечно, не засиживался, но заходил к нему охотно. Не только из-за интереса к Учению. Я ведь чувствовал, как мой друг, при всем его мужестве и хладнокровии, одинок в этой дешевой больничке. И что он счастлив хоть недолго, но неторопливо и обстоятельно поговорить о самом для него насущном.
Поэтому, как только болезнь чуть отступала, у него являлось желание откровенно высказаться. Именно в эти редкие минуты я услышал от него несколько интересных признаний, относящихся к тому самому «Неизвестному Учению», о котором с тех пор, как вышла книга Успенского, столько шумели.
Вот что я узнал. У Л.Н., выходца из небогатой многодетной семьи, больные легкие были еще в ранней молодости. Два года ему пришлось лечиться, потом он поправился. А значит, целых двенадцать лет был здоровым человеком. Жил он со своей семьей в пригороде Парижа и чувствовал себя достаточно крепким, чтобы зарабатывать на жизнь. Л.Н. сменил несколько профессий, но ни одной не увлекся, влекло его лишь искусство, в первую очередь живопись, которой он немного подучился в свободное время. Судя по последним работам (несколько я получил в подарок), человек он был несомненно одаренный, что признавали и специалисты. То, что он выдерживал такую напряженную жизнь, говорит о вполне крепком здоровье. Вращался он в среде художников и студентов, где впервые и соприкоснулся с учением. Когда «точно не знаю, но знаю, что в Париже, уже после войны. Оно произвело на Л.Н. огромное впечатление; он, как говорится, стал «большим поклонником» Учения. О «теоретических основах» Учения ничего нового, по сравнению с книгой Успенского, он мне не поведал, но вот описание некоторых способов самосовершенствования заставило меня сильно заподозрить, что метод Гурджиева для здоровья вреден. Л.Н., личность «быстро загорающаяся», пристрастился к сложнейшим дыхательным упражнениям. Во время «коллективных занятий» ему иногда приходилось часами выплясывать какие-то символические танцы, бешеный темп которых можно выдержать, только достигнув соответственного состояния духа. «Пот с меня катил градом», постоянно повторял он. Вдобавок к работе, творчеству, денежным затруднениям еще и такое напряжение.
Как я понял, именно тогда новые друзья соблазнили Л.Н. бросить свой пригород со свежим воздухом в придачу и переселиться в Париж.
И конечно… случилось то, чего и следовало ожидать! Удивительно стойкий человек, он до поры выдерживал нагрузку. Однако вскоре после того, как Л.Н. удостоился чести присутствовать при кончине Учителя одиннадцать лет здоровья! с ним случился тяжкий рецидив туберкулеза. Л.Н. пришлось срочно лечь в больницу ему угрожала бронхопневмония. Вышел он оттуда совсем больным, с двусторонним процессом в легких, уже необратимым организм полностью истощен. Вероятно, устроили Л.Н. в наш горный санаторий какие-то его «друзья». Сам-то он не знал, а я вскоре понял, что для официальной медицины он «смертник» и тут уж не помогут ни процедуры, ни антибиотики. При этом серьезность болезни он не преуменьшал. Но ни единого раза я не слышал, чтобы он связал возврат туберкулеза с занятиями у Гурджиева. Разве что, может быть, в самой глубине души шевелились подозрения? Утверждать не могу, вряд ли ведь он считал своих учителей непогрешимыми во всем и всегда. Кстати, кроме вреда для здоровья, Учение приносило и пользу, по крайней мере, Л.Н. Не оттуда ли его прекрасное самообладание, могучая воля, выдающееся физическое и душевное мужество, блестящее умение сосредоточиться? Следовательно, Учение укрепляет дух, но искупает ли это нанесенный вред, судить не берусь.
Мне был симпатичен Л.Н., но при том я смутно чувствовал в нем какую-то завершенность, препятствующую истинному духовному росту. Я догадался, что суть «эзотерической аскезы» целенаправленное воспитание равнодушия к окружающему, а внешняя отрешенность считается признаком душевного покоя. Алхимики отличают «сухой путь» от «влажного». Последний пролегает вдалеке от тропок экзотерического мистицизма, оберегая как от бездумного следования заповедям морали, внушенным лишь религиозным воспитанием, так и от столь же бессознательного «аморализма». Кто способен на все ни на что не способен. Рискну утверждать, что мудрец никогда не совершит дурного поступка. Итак, мой бедный друг, захлестнутый массой «параэзотерических» вопросов, вконец запутался и ступил на путь, который христиане называют «дьяволическим». Лучшее доказательство, что Учение несколько расширяет психические возможности, но вовсе не помогает достигнуть истинного «духовного бытия».