Мсье Лекок
Шрифт:
В этом фургоне заключенный едет во Дворец правосудия, а там, ожидая, когда его вызовут на допрос, он находится в одной из камер мрачной временной тюрьмы, которую в былые времена называли «мышеловкой».
Заключенный садится в фургон во дворе следственного изолятора, а выходит из него во внутреннем дворе Дворца правосудия, все выходы из которого закрыты и хорошо охраняются. При посадке и высадке заключенного окружают надзиратели.
В дороге за ним следят несколько конвоиров. Одни сидят в узком проходе, разделяющем
Даже самые отчаянные и изворотливые злоумышленники охотно признают, что практически невозможно совершить побег из этой передвижной тюрьмы. По статистике администрации за десять лет было совершено всего тридцать попыток к бегству.
Из этих тридцати попыток двадцать пять были на удивление смешными. Четыре попытки были пресечены прежде, чем заключенные прониклись серьезными надеждами. И только одна попытка едва не увенчалась успехом. Некий Гурдье средь белого дня сбежал на улице Риволи. Он был уже в пятидесяти метрах от фургона, который продолжал свой путь, когда его остановил постовой.
Лекок разрабатывал план побега Мая исходя из этих обстоятельств. Его план был по-детски простым, он сам простодушно в этом признавался. И план этот заключался в следующем. При выезде из следственного изолятора надо было небрежно закрыть дверь камеры Мая и оставить его там после того, как фургон, выгрузив в «мышеловку» свой урожай мошенников, поедет, как всегда, на набережную.
Он был готов поставить сто к одному, что заключенный поспешит воспользоваться подобной забывчивостью, чтобы сбежать.
В соответствии с намерениями Лекока все было подготовлено ко дню, который он назначил, то есть к первому понедельнику после пасхальных каникул. Был выписан ордер, который вручили смышленому надзирателю, дав ему при этом подробнейшие указания. Фургон, предназначенный для перевозки так называемого циркача, должен был подъехать к Дворцу правосудия в полдень.
Тем не менее уже в девять часов около префектуры прогуливался один из этих парижских шалопаев, глядя на которых можно и впрямь поверить в миф о Венере, выходящей из воды, поскольку кажется, что они родились в речной пене.
На нем была затрапезная рубаха из черной шерсти и очень широкие клетчатые штаны с кожаным ремнем. Ботинки свидетельствовали о том, что ему приходилось много шагать по грязи предместий, фуражка была потертой. Однако красный шейный платок, замысловато завязанный, не мог быть не чем иным, как любовным подарком. У него был землистый цвет лица, синяки под глазами, косые глаза, редкая борода. Желтоватые волосы, прилипшие к вискам, были коротко подстрижены над затылком и сбриты под ним, словно он хотел избавить палача от лишней работы.
Глядя на то, как он ходит, покачивает бедрами, пожимает плечами, как держит сигарету и сплевывает между зубов слюну, Полит Шюпен
Было четырнадцатое апреля. Стояла хорошая погода, воздух был теплым. На горизонте виднелись верхушки каштанов в саду Тюильри. Похоже, этот шалопай радовался жизни, был счастлив, что ему не приходится что-либо делать, работать. Он прохаживался вдоль набережной Орлож, которую в утренние часы топтало множество праздных ног, смотрел то на прохожих, то на рабочих, разгружавших песок на Сене.
Иногда он переходил через дорогу и обменивался несколькими словами с почтенным старым господином в очках и с длинной бородой, опрятно одетым, в шелковых перчатках, который выглядел как мелкий рантье. Похоже, лавка торговца очками вызывала у этого господина особенный интерес.
Время от времени, когда мимо проходил какой-нибудь агент Сыскной полиции, идущий к докладу, рантье или шалопай подбегали к нему и о чем-то спрашивали.
Полицейский шел дальше, а сообщники, весело смеясь, говорили друг другу:
– Прекрасно!.. Еще один, кто нас не узнал.
У них были веские основания, чтобы радоваться, серьезные причины, чтобы гордиться собой. Из двенадцати или даже пятнадцати полицейских, к которым они по очереди приставали с вопросами, ни один не узнал своих коллег – Лекока и папашу Абсента.
А ведь это были именно они, вооруженные и подготовленные для охоты, все превратности которой они не могли предвидеть, для преследования, которое должно было быть таинственным и неистовым, как любое преследование дикого зверя. По мнению молодого полицейского, этому отчаянному испытанию предстояло стать решающим.
Если их коллеги, с которыми они виделись ежедневно, люди, умевшие разоблачать все хитрости с переодеванием, не узнали перевоплотившихся Лекока и папашу Абсента, то Май тем более должен был неминуемо попасться на крючок.
– Ах! Я ничуть не удивлен, что меня не узнают, – повторял папаша Абсент, – поскольку я сам себя не узнаю! Только вы, господин Лекок, смогли превратить меня в благодушного рантье, меня, кто всегда выглядел как переодетый жандарм!..
Но время размышлений, полезных или напрасных, прошло. Молодой полицейский заметил на мосту Менял тюремный фургон, ехавший крупной рысью.
– Внимание, старина, – обратился он к своему спутнику, – везут нашего клиента!.. Быстро на позицию! Помните о полученных указаниях и глядите в оба!..
Совсем рядом на набережной находилась стройка, частично обнесенная дощатым забором. Папаша Абсент встал перед афишей, приклеенной к ограде, а Лекок, заметив забытую лопату, взял ее в руки и принялся ворошить песок.
Они правильно сделали, что поторопились. Передвижная тюрьма выехала на набережную. Проехав мимо полицейских, она со скрежетом свернула в подворотню, которая вела к «мышеловке».