Мсье Лекок

Габорио Эмиль

Но они не одни, присутствует третье лицо – секретарь. И они ничего не сказали друг другу. Следователь, смутившись, задал несколько банальных вопросов. Подозреваемый, пребывавший в еще большем смятении, кое-как ответил на них.

Но когда дверь камеры за ним закрылась, господин д’Эскорваль сказал себе: «Нет, я не могу вести дело человека, которого ненавижу!» Он пребывал в сильном замешательстве. Когда ты захотел с ним поговорить при выходе из Дворца правосудия, он грубо перенес разговор на следующий день, а через четверть часа симулировал падение.

– Значит, – спросил Лекок, –

вы думаете, что господин д’Эскорваль и наш так называемый Май – враги?

– Черт возьми!.. – ответил папаша Табаре, голосом, не терпящим возражений. – Разве факты об этом не говорят? Если бы они были друзьями, следователь, возможно, и стал бы ломать комедию, однако подозреваемый не совершил бы попытки самоубийства…

Но благодаря тебе Май был спасен… Да, этот человек обязан тебе жизнью. Завязанный в смирительную рубашку, он ничего не мог предпринять ночью… Ах! Той ночью он, вероятно, потел кровавым потом! Какие страдания! Какая агония!..

Утром, когда его повезли на допрос, он в исступлении, которое ввело тебя в заблуждение, – о, слепец! – вбежал в кабинет следователя. В этом кабинете он рассчитывал увидеть господина д’Эскорваля, смеющегося над его несчастьем. Не думаю, что он хотел броситься на него. Скорее всего, он хотел сказать ему: «Ну что же! Да!.. Да, это я. От судьбы не уйдешь. Я убил трех человек, а сейчас я полностью в вашей власти… Но поскольку мы друг друга смертельно ненавидим, вы просто обязаны прекратить мои страдания!.. Не щадить меня было бы подлой трусостью!»

Да, он хотел сказать нечто подобное. Лекок, мальчик мой, ты мне так хорошо описал выражение его лица, где высокомерие соседствовало с неистовым отчаянием! Но это еще не все. Вместо господина д’Эскорваля, этого надменного следователя, подозреваемый видит благородного, достойного господина Семюлле… И что происходит? Он ошеломлен. По его глазам видно, что такое великодушие заклятого врага удивляет его… Ведь он считал господина д’Эскорваля беспощадным. Потом его губы озаряет улыбка, улыбка надежды. Он думает, что, поскольку господин д’Эскорваль не выдал его, он, возможно, сумеет спастись, возможно, его честь и имя выберутся невредимыми из этой пропасти доброты и крови.

Папаша Табаре, сделав привычный жест, иронично взмахнул рукой и, неожиданно переменив тон, добавил:

– То-то и оно, паренек!

Папаша Абсент выпрямился, увлеченный столь захватывающим рассказом.

– Черт возьми! – воскликнул он. – Так оно и есть!.. О!.. Так оно и есть!

Лекок молчал, но его молчание говорило само за себя. Будучи знатоком, он мог оценить эту чудесную стремительную работу индукции намного лучше своего старого коллеги.

Он восторгался удивительными мыслительными способностями этого эксцентричного полицейского, который, основываясь на обстоятельствах, не замеченных им, Лекоком, воспроизвел драму истины. Папаша Табаре был в чем-то похож на натуралистов, которые, изучив две-три кости, рисуют животное, которым эти кости принадлежали.

В течение нескольких минут папаша Табаре смаковал эти две столь разные, но одинаково упоительные для него формы восхищения. Потом, обретя спокойствие, он продолжил:

– Тебе еще требуются доказательства, Лекок,

сынок? Вспомни, с каким упорством господин д’Эскорваль посылал к господину Семюлле слугу, чтобы узнать, как продвигается расследование. Разумеется, я допускаю, что профессия может захватывать… Но не до такой же степени. В тот момент ты еще верил в версию со сломанной ногой. Но почему ты не сказал себе, что следователь, прикованный к постели, с разбитыми на куски костями, не должен так сильно волноваться о судьбе заурядного убийцы?.. Я-то ничего не ломал, меня только мучает подагра, но я знаю, что во время приступов мне и в голову не придет посылать Манетту узнать, как одна половина населения земли судит другую. Ах! Одна секунда размышлений избавила бы тебя от многих забот, поскольку, вероятно, именно в них вся загвоздка…

Лекок, такой красноречивый в кабаре вдовы Шюпен, такой уверенный в себе, такой воодушевленный, когда излагал свои теории простоватому папаше Абсенту, молчал, повесив нос. Но он не чувствовал досады. Он пришел сюда за советом и находил вполне естественным – редкое здравомыслие, – что ему давали эти самые советы.

Он допустил ошибки, ему на них указали. Он не возмущался – еще одно чудо! – и не пытался доказать, что был прав в тех случаях, когда на самом деле заблуждался. Другие на его месте сочли бы папашу Внеси-Ясность слишком многословным в своих рассуждениях, он – нет. Напротив, Лекок испытывал к нему бесконечную признательность за этот выговор, понимая, что тот пойдет ему на пользу.

«Если кто-нибудь и может, – думал молодой полицейский, – вытащить меня из жуткой передряги, в которую я угодил, то только этот проницательный славный старик… И он меня вытащит, я это чувствую по его уверенности».

Папаша Табаре налил в большой стакан отвар и выпил его. Вытерев губы, он продолжил:

– Мой мальчик, я упомяну лишь для памяти о том уроке, который ты сам себе преподнес, не выведав у Добродетельной Туаноны, когда она полностью находилась в твоем распоряжении, все, что ей известно о деле. Знаешь пословицу? Куй железо, пока горячо, а то…

– Не сомневайтесь, господин Табаре, я слишком дорого заплатил за эту ошибку, и она всегда будет мне напоминать, насколько опасно охлаждать пыл свидетеля, готового на любые откровения.

– Пойдем дальше!.. Да разве стоит тебе говорить, что у тебя было, по крайней мере, три-четыре возможности внести в дело ясность…

Папаша Табаре замолчал, ожидая, что его ученик начнет возражать. Однако возражений не последовало.

«Если он так говорит, – думал молодой полицейский, – значит, так оно и есть».

Подобная скромность поразила славного старика, и он еще больше проникся уважением к Лекоку.

– В первый раз ты упустил случай, – продолжал он, – когда принялся всем показывать серьгу, найденную в «Ясном перце».

– Ах! Но я, тем не менее, все испробовал, чтобы найти ее последнюю владелицу!..

– Многое испробовал, не отрицаю, мой мальчик, но все… Это слишком сильно сказано. Например, что ты сделал, когда узнал, что баронесса де Ватшо умерла, а ее имущество распродано?..

– Вы же знаете, я побежал к комиссару-призеру, который проводил торги.