Мстители двенадцатого года
Шрифт:
Князь тут же написал письма к генералам, чтобы назначили Давыдову лучших гусар и лучших казаков, дал ему собственную карту Смоленской губернии и благословил:
— С Богом! Надеюсь на тебя.
Назначение Давыдова вызвало разные чувства в окружении Главнокомандующего. Некоторым даже любезна была вероятная гибель его — «остряк и поэт, ни к чему не способный». За этим стояла прямая зависть к отваге, воинской удаче и твердой независимости натуры. Но иные понимали, что воевать посреди неприятельских войск с горстью солдат — не легкое дело, посильное лишь
Может, из-за этих разногласных оценок получил Давыдов под свою руку не столько людей, сколько было ему обещано: пятьдесят гусар и восемьдесят казаков — вот и вся партия.
Сбор был назначен возле Колоцкого монастыря. Первым к месту сбора прибыл эскадрон поручика Щербатова. Давыдов был рад — они уже сражались рука об руку под Миром, Романовым, Дашковкой, хлебнули горячего под Смоленском.
— Поручик, не ваш ли батюшка Петр Алексеевич Щербатов? Он мне хорошо знаком.
— Так точно, господин подполковник.
— И что, воюет старый рубака?
— С матушкой в основном, — улыбнулся Алексей. — Но кабы сюда не явился.
— Что ж, за честь почту стать под его руку.
А между тем сражение на Бородинском поле разгорелось пожаром, невиданным доселе во всем мире. Гул орудий стал неразрывен и ровен словно рев штормового ветра. Вся окрестность затянута дымом. Он клубился, стелился, поднимался к небу. Как поэтически заметил один из участников сражения, «даже казалось, что солнце морщится от запаха крови».
Подошел отряд казаков.
— Что, братцы, — обратился к ним Давыдов, — как скажете: оставим пир, где звенят стаканы?
— Не гоже, ваше благородие, — пробасил казак с обильной проседью в бороде. — Иль мы не верхами? Иль не наши там в кровь бьются?
Алексей сразу понял Давыдова. Одно дело, конечно, что за гусар, который в бой не ввяжется, а другое дело — не худо бы знать командиру, кто под его руку встал, надежен ли сборный отряд?
Бой ужасный! — вспоминал Давыдов. И этим многое сказано. Но не нам описывать Бородинское сражение, известное по многим сочинениям, сделанным более сильными перьями. Скажем только, что партия Давыдова вышла из этого ужасного боя с малыми потерями, отряхнулась, отдохнула и двинулась в тыл француза. А был этот тыл русской землей.
Пополнив запасы и припасы, заменив уставших и раненых лошадей, Давыдов выступил со своим отрядом к селу Угарово.
Угарово Давыдов выбрал не случайно и не просто. Село разбежалось по верхушке холма, с которого в ясный день можно обозревать пространство на семь, а то и девять верст. К тому же высота эта прилегла к лесу, что тянулся аж до Медыни, и в случае поражения или спешного отхода партии было в том лесу хорошее убежище. В Угарове, как выражался Давыдов, он избрал первый притон.
Отсюда и пошла по всей России партизанская война.
«Не забуду тебя никогда, время тяжкое!» — это слова Давыдова. Он знал, что будет тяжело, что будут жестокие битвы, что порой десять, двенадцать ночей сряду придется проводить, «стоя, приклонясь к седлу лошади и рука на поводьях», но помимо всего были и другие трудности. Самые неожиданные. Впрочем, уж организатор-то партизанского движения Денис Давыдов эти трудности мог бы предвидеть…
Неприятель
Высланную разведку первое же на пути село встретило не пирогами. На въезде оказались запертые ворота. Хорунжий Астахов вступил в переговоры, объясняя, что его отряд пришел на помощь и на защиту православной церкви — и еле уклонился от пущенного ему в лоб топора. Вообще говоря, можно было бы обходить селения стороной, но Давыдов мыслил по более широкой стратегии. Он понимал, что только одними партизанскими отрядами задача будет плохо решаться. Нужно поднимать на борьбу весь народ, тем более, что народ уже накопил в себе неукротимую ненависть к завоевателю. Эту ненависть нужно было организовать, вооружить и направить. Давыдов, если сказать современным языком, повел разъяснительную работу в среде крестьянских масс. «Я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля». Но для этого нужно доверие и не нужны ошибки.
Сколько раз Давыдов спрашивал крестьян:
— Отчего же вы полагали нас французами?
— Да как же, батюшка, одежа-то у вас с ихней больно схожа.
— Да разве я не русским языком говорю?
— Оно так, но ить у него всякого сбора люди.
Случилось даже, что и сам подполковник едва не был взят в плен крестьянами. И с той поры, выезжая на «дело», «надевал мужичий кафтан, отпустив до того бороду, и вместо ордена Святой Анны повесил на грудь образ Святого Николая».
Молва разошлась, и теперь всякое село встречало его отряд хлебом, пивом да пирогами. А в ответ Давыдов «инструктировал отряды самообороны». Как обманывать французов дружелюбием, как укладывать их пьяными и как после этого убивать и прятать трупы и амуницию; как скоро и точно оповещать его отряд о появлении многого числа французов. А главное в этом — «как жить мирно между собою и не выдавать врагам друг друга».
А еще главное другое. Здесь вполне уместно привести строки из дневника Давыдова. Нам все равно лучше их не пересказать.
«Но сколь опасности сии были ничтожны перед ожидавшими нас на пространстве, занимаемом неприятельскими отрядами и транспортами! Малолюдность партии в сравнении с каждым прикрытием транспорта и даже с каждою шайкой мародеров; при первом слухе о прибытии нашем в окрестности Вязьмы, сильные отряды, нас ищущие; жители, обезоруженные и трепещущие французов, следственно, близкие нескромности, — все угрожало нам гибелью».
Тактично сказал партизан о «нескромности». Так он назвал прямое предательство — из трусости, из корысти, из мести. Предательство — это вообще язва, которая погубит любой великий народ, к ней предрасположенный.