Мстители двенадцатого года
Шрифт:
— Корнет Васильчиков… Прибыл для прохождения службы в вашей партии.
— Садись, корнет. Крючков, ну-ка налей корнету миску с краями. Да чарку поднеси. Ишь, аж побледнел с усталости. — Давыд свою миску, пустую, отодвинул, взглянул пытливо: — Кто ж тебя ко мне направил?
— Полковник Иванов-второй.
— Что-то не знаю такого. Которого полка?
— Брянского гусарского.
Давыд поскреб пятерней бороду.
— Куда ж мне тебя определить-то? Давай-ка предписание. Что мнешься? Потерял? Или неприятелю подарил?
Корнет еще пуще замялся, покраснел.
— Своей волей я… Не пускал меня командир.
— Вот как! Видать, ты ему шибко нужен, не может он без тебя
— Я в дело хочу! Мне приказы и донесения носить невмоготу стало. Скучно…
— И чин не идет, и награда не ждет. Однако, корнет, для офицера первое дело — дисциплину и порядок соблюсти. И самому важно, и команде пример достойный. Не одобряю. Но, раз уж ты так молод, пенять тебе не стану. Иди в строй, а там посмотрим. Крючков, устрой корнету ночлег. По-партизански, на вольном воздухе, пусть от своих штабных бумаг продышится.
Корнету Васильчикову постелили солдатскую шинель под сосной, дали укрыться пропахшей лошадью попоной.
Долго лежал без сна корнет, разглядывая безразличные к нему звезды в черном небе. Не такой ему мнилась партизанская жизнь. Шумные биваки с пуншем и песнями, буйные налеты на обескураженного неприятеля, пляски и песни бывалых солдат, красные девки в освобожденных и охраняемых деревнях…
А наутро, не успел отлежать бока, побудка подняла на ноги.
— Седлать! — команда. — В строй! Справа по трое марш рысью.
Вот так и началась для корнета Васильчикова партизанская жизнь. Сперва в неровном строю под моросящим дождем, с боками, намятыми корнями сосны, с неясными сожалениями. А потом — походы, засады, ночевки в глухом лесу, осенние дожди, предзимняя стужа, нечистота, невозможность хорошо отдохнуть и сладко согреться. Негаданные бои, бессонные ночи.
Давыд своим вниманием корнета не оставлял и все больше в нем сомневался. Видел его понурость, недовольство образом жизни и понял в нем главное — не за Отечество воевать пришел корнет, а за славой и наградами. А для того силенок у него явно не хватало. И как-то поутру послал за корнетом, намереваясь сообщить тому свое решение: уходи, братец, обратно в штаб, здесь не место тебе, слаб и нерасторопен.
Есаул Крючков, правая рука Давыда, вернулся скоро и без корнета.
— Так что, стало быть, Денис Василич, удрал вояка восвояси.
— Скатертью дорога, — Давыд вздохнул с облегчением, избежал неприятного разговора. — Не пришелся он к нам. Однако донесение к этому… как его? К Иванову-первому направлю. Тут ведь не на балу: мазурку пляшу, а полонез не желаю. Тут, братец Крючков, война.
Судьба корнета в дальнейшем сложилась незавидно, карьера оборвалась. С его уходом из армии был доклад Кутузову — серьезный проступок, равный дезертирству. Добрый душой Михал Ларивоныч спервоначалу не шибко разгневался — что ж, не в тыл удрал, а в партизаны, горячий да молодой. А после, как узнал о его другом дезертирстве, круто вспылил:
— Наказать за самовольство! — подумал, пожевал старчески губами. — А за возвращение взыскать вдвое.
Корнета разжаловали в рядовые. Был позже слушок, что и вовсе уволили из армии.
Эскадрон отдыхал. Алексей читал и писал письма. Правда, читать было немного — новых писем он не получал. Что на Москве, что дома? — неизвестность и тревога сжимали сердце. Да и письма были невеселые, горькие.
«Милый Лёсик! Как грустно мне без тебя! Я никогда не думала, сколько ты для меня значишь, как старший брат и верный друг. Я только в разлуке это поняла. И только опасность, которой ты ежечасно подвергаешься на этой ужасной войне, показала, как ты мне дорог. Сражайся, Лёсик, но не погибай.
После Бородина у нас здесь
Одна только твоя возлюбленная Мари не берет в них участия. У нее другое дело. Она совершила человеколюбивый подвиг. Никто, кроме меня, об этом не знает. И я пишу тебе об этом за тайну. Мы с Мари даже скрыли об этом от батюшки. Они с матушкой все время бранятся. Батюшка топает ногами и кричит на маменьку: “Не забывайся, Таша, — я князь, а ты всего лишь княгиня. Да и натура у тебя кошачья. Все глядишь, где что плохо лежит!” От таких намеков маменька почему-то краснеет и уходит к себе.
Не сердись, Лёсик, что я все время скачу с мосточка на жердочку. Столько всего есть тебе сказать, что все у меня в голове разбегается».
Алексей читал, улыбаясь с грустинкой. Милый дом, милые домочадцы… И где вы теперь? Что с вами? Куда загнал вас войны злой ветер?
«…Совсем забылась, с чего начала. Мари не писала тебе про свой поступок, достойный Орлеанской девственницы? Я совсем другим глазом стала смотреть на нее. Как младшая, негодная, на старшую — решительную. Однако возьмем все по порядку. Мужики у Гагариных взбунтовались. Стали требовать воли. Ты помнишь, учителя для Мари, этого симпатичного Жана с такими острыми усиками? Он однажды поцеловал мне руку, так было то, будто муравей укусил. И с того раза я ему своей руки не даю. А Мари не отвергает. Опять я забежала в сторону. Если у тебя, среди сражений, нет времени читать мои глупости, то брось это письмо в огонь. А если не бросишь, читай дальше про несчастного Жана. Мужики взбунтовались и стали требовать казнить несчастного француза Жана, как шпиона и антихриста. Они пришли ко двору с вилами и косами. Мари говорит, что это было страшно.
Но она, наша храбрая дева, не испугалась. Она вывела Жана задним крыльцом, взяла на конюшне двух лошадей, и они поскакали чистым полем прямо к нам, в Братцево».
Алексей в который раз подумал — и впрямь самое время бросить письмо в огонь. Но он во многом изменился за это время. Он знал, что горькую чашу нужно пить до дна, до последней капли.
«…Это было так романтично, Лёсик. Полночь. Я в своей светелке, убравшись на ночь, читаю при одной свече увлекательный роман… и вдруг… в мое окошко раздается легкий стук. Кто-то бросает в него камушки. Мне стало страшно, Лёсик. Мне стало так жаль, что тебя нет рядом с твоей саблей. Я отворила окно и выглянула. Под окном, все в лунных тенях стояли две лошади, трясли гривами, а возле них два всадника. Это была Мари и это был спасенный ею Жан. Они просили приюта. Что делать, Лёсик? Ты прости, но мы спрятали его в твоей комнате. Мы носим ему пищу и вино, книги и свечи. Один Бурбонец знает об этом и помогает нам сохранить эту жуткую тайну…»
У Алексея похолодела рука, потянулась к рукоятке пистолета. Что за Оленька? Что за Мари? Как они могут ничего не понимать? Да еще в его комнате!
«…Днями мы отправляем его в Москву. Мы уже и сами один раз было уехали. Собрались совсем-совсем. Слухи ходят всякие, страшные и ужасные. И мужики стали дерзкими. Батюшка устроил сборы, нагрузили четыре воза, даже многое из мебели взяли. И мы поехали. Так было грустно! Я все оглядывалась на наши окна. На наши липы. А когда выехали на дорогу, вдруг поперек нее промчалась кошка. Маменька вся задрожала: