Шрифт:
Телефон
•
— Дай десять курушей, отец.
— Опять деньги… На что тебе?
— Учитель велел географический атлас купить.
— Только и слышишь — дай, дай, дай… — вскипел стряпчий Исмаил-эфенди. — Неважно, есть деньги или нет! Дай — и все! А спросить, как ты их зарабатываешь, на что живешь, — никто не удосужится…
Положив на стол газету, он пошарил по пустым карманам темно-синего жилета:
— Нет, и пяти курушей нет. Нельзя ли отложить на завтра?
Голубые глаза одиннадцатилетней девочки наполнились слезами.
—
— А ты не ходи сегодня в школу, — он посмотрел на посиневшие от холода ноги дочери, обутые в брезентовые заляпанные грязью тапочки. — Так и сделай, доченька, беды не будет!
Девочка собралась было уйти, но отец остановил ее:
— Подожди минутку… — Мелькнула мысль одолжить десять курушей у соседа-бакалейщика. Но, дойдя до двери, стряпчий остановился, провел рукой по лицу. Нет, не пристало ему попрошайничать…
— Нет, — решительно сказал он, возвращаясь. — Не ходи сегодня… Сумку оставь здесь, зайди после обеда, может, повезет…
Исмаил-эфенди достал из кармана пачку дешевых сигарет. В ней оставалось четыре штуки. Три надо было припрятать — вдруг подвернется клиент. Затем подошел к окну, прислонился лбом к разбитому стеклу.
Стоял январь. Проливной дождь умывал асфальтированную дорогу, гремел гром, черные тучи рассекала молния.
Когда-то Исмаил-эфенди работал в суде небольшого городка. Он тогда так же, как и теперь, очень нуждался. Однажды ему подвернулся случай, и он присвоил девяносто три лиры пятнадцать курушей — часть казенных денег, полученных им за продажу имущества крестьянина соседней деревни. За это Исмаила-эфенди приговорили к семи годам тюремного заключения. После освобождения он не решился остаться в родных краях. Не мог смотреть в глаза людям. Он знал, что землякам не по душе будет человек, позарившийся на чужое добро. Забрав семью, он перебрался сюда, в этот город. Здесь с помощью старого друга, начальника военного отдела полковника Кямиля Ергюдена, он открыл стряпчую контору: стол с поломанными ножками, четыре ветхих стула, чернильный прибор и телефонный аппарат — подарок полковника. Правда, аппарат бездействовал, но он придавал солидность. Если случались клиенты, Исмаил-эфенди мог «разговаривать» с жандармским управлением, службой безопасности, прокуратурой и даже с канцелярией губернатора.
Исмаил-эфенди отошел от окна. Нужно было пойти к соседу-бакалейщику за горстью муки, чтобы заклеить газетной бумагой разбитое стекло.
…Городские часы пробили десять. Дождь прошел, тучи рассеялись, выглянуло солнце. На дороге, по которой с утра сновали лишь мокрые машины да фаэтоны с натянутыми тентами, появился служивый люд: чиновники, продавцы, торговцы.
Позевывая, эфенди подошел к дверям конторы и увидел на противоположной стороне улицы крестьянина, с беспокойством смотревшего в его сторону. «У него дело», — обрадовался Исмаил-эфенди.
— Что, земляк, уладить чего надо? Заходи'!
Мужчина лет сорока пяти, худой, среднего роста, с щетинистой бородой и большими глазами оглядел Исмаила-эфенди с ног до головы и неторопливо перешел мостовую.
— А ты можешь
Исмаил-эфенди, поддерживая крестьянина под локоть, ввел его в контору.
— Ты прежде сядь, отдохни, покури, — и он протянул одну из трех припрятанных сигарет, поднес огонь.
Крестьянин жадно затянулся.
— Теперь рассказывай, что у тебя стряслось.
— Мне никаких заявлений не надо, — предупредил крестьянин, обращая на Исмаила-эфенди по-прежнему недоверчивый, пытливый взгляд.
— Не надо так не надо. Ты мне о деле расскажи.
— Солдатчина… — прошептал крестьянин и огляделся по сторонам.
— Не тяни, дядя. Выкладывай все как на духу. Я — что мешок, набитый тайнами… Голову режь — не выдам… Говори же…
Крестьянин растерянно моргал. Наконец решился:
— Сына берут в жандармерию, — робко сказал он, — а в пехоте служба на шесть месяцев короче…
Стряпчий встал и принялся шагать из угла в угол. Подумал, может, полковник поможет. Нет, не поможет. Кямиль-бей — человек строгий, на такое дело не пойдет, родному отцу откажет. Однако…
Исмаил-эфенди вытащил из кармана платок, вытер им телефонный аппарат и подошел к крестьянину:
— Как тебя зовут?
— Мевлют.
— Из какой деревни?
Крестьянин насторожился, огляделся.
— Ну, говори, из какой деревни?
— А зачем тебе знать, эфенди? Скажи лучше, по тебе это дело или нет.
Исмаил-эфенди, покусывая губу, смотрел в окно, потом произнес:
— Слушай-ка, дядя, дело твое трудное, может, и невыполнимое, потому что…
Такое вступление Мевлюту не понравилось. Если дело трудное, значит, цену заломит. Он тревожно заморгал глазами, проглотил слюну…
— Есть у меня друг, — продолжал Исмаил-эфенди, — водой нас не разлить — начальник военного отдела. Стоит мне ему слово сказать… Другого ни за какие блага слушать не станет, даже под суд может отдать. Ведь вмешательство в дела военной службы карается законом.
Лицо у Мевлюта стало испуганным. Исмаил-эфенди спохватился: «Еще улизнет, чего доброго».
— Это касается других. Я — исключение. Я ведь не за всякое дело берусь. Спросишь, почему? Разные бывают клиенты. Нравы испортились. Порядочных людей не стало. Делаешь человеку добро, а он вместо благодарности в душу тебе плюет… Ты на вид вроде бы человек совестливый…
— Мы из порядочных людей, эфенди.
— Я и говорю, что на вид ты человек порядочный. В противном случае…
— Мы никому не сделаем худого… Мы…
— Сейчас я позвоню полковнику Кямиль-бею. Если согласится… Ты сам услышишь. Договоримся…
Напустив на себя серьезность, Исмаил-эфенди принялся набирать номер. Набирал долго, сосредоточенно. Вдруг взгляд стряпчего упал на худую натруженную руку крестьянина, сердце у него сжалось… Внутри все напряглось, лицо нахмурилось, он заколебался, но раз уж начал… Поздно теперь, подбодрил он себя и, поборов нахлынувшие чувства, закричал в трубку:
— Алло, алло… Дайте, пожалуйста, военный отдел. Алло! Кто у телефона? — он откашлялся. — Кямиль-бей? Это Исмаил Демирджи. Да, полковник. Примите мое уважение… взаимно, эфенди… Все здоровы, шлют вам привет.