Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004 гг.
Шрифт:
– Смерть тут. Она пришла. Я знаю!
Мама занялась в подъезде рубкой дров, делая вид, что момент перехода ее совсем не интересует. Старая бабка Стася, подруга Нины, тихо плакала.
Прилетит вдруг волшебник В голубом вертолетеИ бесплатно покажет кино!(раздалось совершенно неожиданно)
С– громко пела баба Нина.
Пахло гарью, где-то с тяжелым скрежетом съезжали друг на друга этажи. Штукатурка уже летела не хлопьями, а обволокла нас подобно февральской метели. Но все происходящее казалось нереальным, неважным, а существовала только баба Нина и песенка из доброго советского мультфильма. Ничего, кроме единственного куплета, старуха не помнила.
Я подхватила ее песню:
Прилетит вдруг волшебник В голубом вертолетеИ бесплатно покажет кино.В тот момент я поняла, что есть нечто, что зависит только от нас: мы можем бояться или не бояться. Мы можем сойти с ума или взять себя в руки и выжить! Несмотря ни на что, вопреки всему!
Но сейчас не хочется жить. Мира нет.
08.02.
Джамалай и его сын возили меня на своей машине в больницу. Пока мы ехали к врачу, я думала о снотворном, хранящемся в старой пластмассовой чашке. О том, что я приду, налью в эту чашку воды и… мне нужно запомнить деревья и солнце. Кто знает, как я буду их видеть потом? Возможно, умерев, я стану просто ощущать их, подобно энергетическим потокам в своем бесконечном странствии по мирам.
Солнце светило необыкновенно ярко для этого времени года. С удивлением я обнаружила, что не все листья облетели. Часть из них так прочно вцепилась в ветки, что развевалась теперь подобно маленьким коричневым флажкам.
Если честно, я очень устала. Устала от войн. Как я умоляла маму уехать, пока вторая война еще не начиналась! Как я плакала ребенком! Она была глуха к моим мольбам. Она знала: нам некуда ехать.
Была надежда, что любимый Грозный не разбомбят, что останутся целыми наш дом и сад за окном. Город разбомбили. А вещей и дома мы лишились все равно. Не хочу жить! Не хочу жить на войне!
Мама с виноватым видом сидела рядом. Мне сделали снимок, но не нашли ничего страшного. Врач сказал:
– Повреждено ребро. Вы упали?
Я кивнула. Решила, что раз уж мы оказались в больнице, то надо вырвать шатающийся зуб. Кто знает, когда мы вновь посетим это место, где бродят люди в белых халатах? Зуб удалили.
Сын Джамалая, Исмаил, учится со мной в институте. Он успел сказать, что он бы ко мне посватался. Но ему не разрешат жениться на мне: мама моя русская. Если честно, сегодня подобные разговоры волновали меня меньше всего.
Полина-Будур
09.02.
Привет,
Просмотрела жизнь: она похожа на чуть засвеченные фото, неравномерно мелькающие в пространстве прямо перед моим носом. Промелькнули молитвы и песни, видения и страхи. Неужели я лишь сосуд, наполненный теми или иными снами? Но разбить его имеет право лишь Тот, кто создал.
Может быть, война и все несчастья – только уровни некой игры, в которую я согласилась играть, находясь на более высокой частоте? Поэтому нельзя сдаваться. Древние воины не сдавались.
Вышла на балкон и вытряхнула снотворное из чашки. Сначала оно замаскировалось под снежинки, а потом растворилось в огромной луже.
Полина-Будур
10.02.
Какая была встреча! Мы увидели на рынке высокую худую женщину Зарган и ее сыночка Тиму. Еще до первой войны мы дружили с этой чеченской семьей. Они жили в нашем районе.
Я и мама помним, какая была радость, когда Тима родился! Единственный долгожданный ребенок в семье. Он был здоровым и красивым. Теперь это несчастный страдалец девяти лет. Тима ломает вещи, кусается и часто плачет. Он болен. Под бомбами ребенок испытал такой страх, что в нем угас разум. Едва Тима слышит гул самолета или видит танки, он начинает кричать, биться в истерике и царапает себя, оставляя на теле шрамы. Его трудно успокоить.
Уехать у них нет возможности. Жить здесь – негде: одни руины. И если мать Тимы смогла пережить обрушившиеся на них горе, то отец сдался.
– Муж бросил меня, – просто сказала Зарган. – Он в гневе, что единственный сын сошел с ума. Муж взял себе другую жену, а нас прогнал.
– Где вы живете? – спросила у нее моя мама.
– Все, что у меня есть – это мой сын. Идти нам некуда. Родные меня не примут с таким ребенком. Они думают, что в мальчика вселились злые духи, джинны. Говорят: “Оставь его в приюте”. Я не могу его бросить. Несколько недель мы жили в чужом разрушенном подъезде. Спали на матраце, который нашли на улице. Сейчас малознакомые люди пустили нас в свой подвал. Там ночуем.
Тима начал плакать и царапаться, услышав, как мчатся танки по трассе. Они грохотали, издавая зловещий скрежет, но я заметила это только сейчас, увидев, как исказилось лицо ребенка. До этого чудовищный грохот не проникал в мое сознание потому, что давно стал чем-то обыденным, каждодневным. Я и Зарган взяли мальчика за руки, уговаривали не волноваться.
Было заметно, что Зарган в 40 лет выглядит гораздо старше своего возраста – внешне она была похожа не на мать, а на бабушку. На ней был засаленный халат, порванные калоши и большой коричневый жакет с чужого плеча. Красно-оранжевый платок не покрывал головы Зарган. Он упал на плечи и болтался, как потертый пионерский галстук.
Моя мама купила Тиме жареный пирожок с картошкой и предложила им переночевать у нас.
– Тоже нет воды, отопления. Холодно. Но уже не подвал. С Таисой, хозяйкой нашего временного жилья, думаю, договоримся, – сказала мама.
Но окончательно решить мы ничего не успели: Тима, жадно схватив пирожок, бросился бежать прочь от трассы и тяжелых военных машин. Зарган кинулась за ним вдогонку.
Я полезла за валидолом, потому что маме от всего этого стало плохо с сердцем. Она задыхалась.