Муравьи революции
Шрифт:
Мастерские приносили некоторый доход казне, приносили ещё больший доход администрации и поэтому-то администрация ими интересовалась и стремилась их улучшить и расширить. Вот почему в конфликте с кухонным старостой, когда мастерские бросили работу, администрация быстро пошла на уступки.
Кроме общих мастерских, в руках коллектива находилась ещё и художественная мастерская. Эту мастерскую и организовали политические, где производили разного рода художественные изделия: делали художественные рамки, шкатулки, выжигали по дереву, занимались живописью и т. д.
Художественная
Рабочие в мастерских работали с 7 часов утра до 5 часов вечера, работали сдельно, а потому усиленно. На каторге даже усиленная сдельная работа давала мизерный заработок. Рабочий получал только десять процентов установленной ставки, девяносто процентов шло в казну. Усиленная сдельная нагрузка утомляла рабочих до того, что, придя с работы, едва поужинавши, ложились спать, не было охоты и энергии заняться серьёзным чтением или учёбой. Поэтому работавшие в мастерских политически значительно отставали, и поэтому естественно в политических вопросах четырнадцатая камера шла впереди.
Будни четырнадцатой камеры нарушались мелкими камерными событиями, вносящими некоторое разнообразие в монотонно-размеренную жизнь камеры, иногда нарушающими и часы занятий. Идут занятия, в камере тишина. Серёжа Третьяков скрипит пером по своей толстой тетради, временами останавливается и глубоко задумывается.
Проминский лежит на животе, положив локти на подоконник, мечтательно смотрит в окно. Лагунов мизинцем чешет себе лысину, он опять попал в математическое затруднение. Анархист Гуревич силится понять Ницше. Кое-кто лежит на спине и мечтает. Из-за решётчатой двери доносится глухой шум, смесь голосов и цепей. Проминский поворачивает голову к Третьякову.
— Серёжа, а Серёжа… — Третьяков молчит. Проминский не отстаёт. — Серёжа… Се…
— Ну, что ты пристал, как банный лист?..
— Тоска… Серёжа… бесталанный ты… сколько бумаги извёл…
Третьяков момент смотрит на Проминского, потом вскакивает, со злостью бросает свою тетрадь в угол.
— И сволота же ты, лях проклятый. Не ты ли тот талант, которого у нас нехватает. — Тишина нарушается. Головы поднимаются от тетрадей и книг, математики повёртываются спинами к доске. Серёжа бурей начинает летать по камере. Задели больное место.
— Нестор преподобный, не мечись, «талан» расплескаешь, — отозвался Гуревич.
— А ты сиди, наседка, болтуна высидишь. — Гуревич действительно был вроде наседки. Он привязал платком себе подмышку яйцо и поставил себе задачей высидеть таким образом цыплёнка. Нужно было обладать большим спокойствием, чтобы вынести те издевательские остроты, которым он подвергался со своей затеей.
Серёжа ловко воспользовался репликой Гуревича и перевёл внимание камеры на больное место Гуревича, на ожидаемого цыплёнка.
— Товарищ Гуревич, скажи, пожалуйста, когда родишь? — Это с серьёзной миной обратился к Гуревичу грузин Татрадзе.
— Что вы так вашу… моему яйцу спокою не даёте…
— Болтун он у тебя, наверное.
— Если
Гуревич не выдерживает, соскакивает с нар. А Серёжа уже опять сидит за своим дневником, готовый записать событие.
— Ты, товарищ Гуревич, не волнуйся, — серьёзно обратился к нему Тохчогло, — неврастеник может выйти. Гуревич не выдержал. Лицо налилось кровью, он выхватил из подмышки яйцо, размахнулся и запустил им в стену.
Все от неожиданности сразу затихли, потом бросились к стене и стали внимательно рассматривать прилипшую к стене жижицу. Цыплёнка не обнаружили.
— Болтун! — и вся камера разразилась смехом… А Гуревич лежал, уткнувшись лицом в подушку, и молча переживал свою трагедию.
Камера часто острила, насмешничала, однако длительного издевательства не допускала. Всё проходило быстро и забывалось.
Сидели у нас в четырнадцатой несколько украинцев разных партий: аграрники, анархисты и спилка. Самостийники были — не подступись! Прислали им из Харькова книгу ультранационалистического характера. Это был перевод «Энеиды» на украинском языке и начиналась эта книга так: «Эней був парубок моторный…»
И к великому конфузу все герои «Энеиды» помещены в иллюстрациях в широких украинских штанах, с оселедецами на головах, а героини в расшитых по-украински юбках, фартуках, рубашках и с бусами на шеях. Эней был в богатых чоботах, в широких штанах и в роскошной свитке. Покою не давали украинцам с этой «Энеиды» даже в дискуссиях о ней им напоминали. Требовали украинцы, чтобы уничтожили её, но, кажется, удалось её сохранить.
Мелкие эпизоды каторжных будней нарушались иногда крупными событиями жуткого характера. Однажды поздней ночью, когда централ был погружён в глубокий сон, когда тюремная стража, притаившись по тёмным углам тюрьмы, чутко вслушивалась, не доверяя сонной тишине каторги, мы были разбужены глухими выстрелами. Все вскочили и тревожно прислушивались; вот ещё раздалось несколько выстрелов. Бух… бух… бух…
— Стреляют здесь, в тюрьме, — проговорил кто-то тревожно…
Вдруг с шумом в наш коридор ввалилась толпа надзирателей, подошла к одной из уголовных камер. Громко звякнул замок, открыли с грохотом дверь…
— Стр-р-ройся! Ну, живо, живо! — гремел угрожающий голос старшего надзирателя.
Из камеры нёсся сильный шум кандалов, публика торопливо слезала с нар.
— Один, два, три… четыре… Где твоя пара?
— Не знаю… — слышался в ответ тихий голос.
— Пять… шесть… тоже нету… Девять… десять… одиннадцать… Шесть человек не хватает… Ишь, сволочи, где прорезали… А в других камерах?
— Там всё в порядке, господин старший.
— Ложись по местам!
Опять шум кандалов. Толпа надзирателей, громко разговаривая, вывалилась из коридора. Дежурный обходил все камеры, отовсюду слышались обращённые к нему шопотливые вопросы. Надзиратель что-то отвечал… Когда он подошёл к нашей камере, спросили его, что произошло.
— Побег шпана удумала, да не удалось.
— А где стреляли?
— На чердаке перехватили… Там и перестреляли их. Потолок прорезали и хотели через чердак… Там их и перехватили… — Надзиратель ушёл.