Мусульманский батальон
Шрифт:
— Что, Володь, угодила? — встревоженно спросил майор Поддубный. — Давай перевяжу.
— Да брось ты, к черту, уходить надо, они ж пристрелялись, сейчас всех перебьют. Идите, если смогу — догоню.
— За мной, за мной, товарищи офицеры! — Сержант входил во вкус командования, или же ответственность вела парня вперед, и, позабыв о робости, одержимый приказом, он уводил наверх способных идти и стрелять. Сопел, тащил в гору себя, навьюченного пожитками, тяжело выкрикивал слова-команды, которых в запасе и запарке боя совсем немного было — «вперед», «вперед» да «вперед»!..
Поддубный и Гулов сорвались с места и побежали по лестнице за группой и сумасшедшим сержантом — их юным командиром. За ними — Колмаков и Новиков. Дроздов,
Рязанцев туго перебинтовал бедро и попытался робким бегом, прихрамывая, спотыкаясь и падая, добраться до охраны Амина, чтобы дать врагу свой бойцовский ответ… И в этот ответ он вложил проснувшуюся в нем внезапно злость и остервенение, поэтому бился и за свое ранение, и за смерть Бориса Суворова, и еще за того «неизвестного парня» — советского солдата…
— К машинам! — подал общую команду Турсункулов, понимая, что броня сейчас не защита, а хорошо видимая и легкоуязвимая цель. Спасение — ночь, в которой нужно без секунды промедления рассредоточиться и раствориться. Рустамходжа высунулся по пояс из люка, и его тут же звонким цоканьем окропили рикошеты.
И жахнуло — долбануло — садануло враз, и обрел две отметины удалой командир. Первая в каске улеглась, которую пробила злая пуля, оставив огромную прореху. Спасло то, что по разгильдяйству не затянул ремешок, а так бы точно шейный позвонок пополам… Другая пуля попала лейтенанту в грудь, в то место, где он разместил магазины для автомата. Удивительно, что патроны не сдетонировали. Горло кольцом сдавило, дыхание остановилось, и пришла невыносимая боль. К счастью, жив остался и позже, после боя, голову перебинтовал, правда, синячище остался такой, что будь здоров… Что уберегло его тогда? Может, судьба, а может, Рустамходжа, в которого заложен отголосок уважаемого религиозного прошлого, почетный титул мусульманина — ходжа, родовое вельможество дедов Турсункуловых, репрессированных большевиками.
— Сидеть, куда тебя хрен несет! — Лейтенант запоздало сообразил, что Гулябзой ничегошеньки не поймет из его слов, и с силой надавив рукой на голову Саида, повторил: сидеть, не высовываться! Афганец был грузом литерным и ценным, его надо было старательно, всем скопом, беречь…
Видели, как колонна Шарипова змейкой вытягивалась по серпантину. Скорее бы. Трудно сказать, сколько пролежали, прижавшись к земле, может быть, всего несколько секунд, а показалось — вечность. И поднялись, когда «Шилка» подавила огрызающиеся огневые точки.
— Яша, — это уже адресовалось майору Семенову, — уводите своих за мной. — И, поднявшись в полный рост, чтобы его отовсюду видели солдаты, командир крикнул: — Мусольмооон, за мной!..
И пошли мальчишки, пошли в вопле, в страхе, сопли размазывали по детским щекам, орали и перли, плакали и страдали, не стыдясь своей слабости, которую скрывала ночь — спасибо ей, беззвездной в те минуты и глухо непроницаемой. Они шли и шли, поодиночке и все вместе, и стреляли, и палили, и гвоздили, и долбили, и садили, и лупили, и строчили… Мусульманин в мусульманина. Брат в брата по вере… Добро и зло сошлись, перехлестнулись, сшиблись в азиатской метели… Земля родная, ты перепутала чего-то, запутавшись в ту ночь в себе самой и в людях!..
Не было призывных воплей «ура!», но и языки не проглотили, безмолвствуя в преодолении себя; разное вырывалось из нутра, кто во что горазд. Надсаживались, взбадривая себя и товарища, — ор стоял, как у загонщиков во время облавы на хищного зверя. Зверя затравливая, сами зверели…
За ними — огольцами, ставшими враз мужчинами, шли, проклиная свой сегодняшний удел, офицеры — избранные избранники КГБ, палаческая аристократия двадцатого века.
Солдаты
По ним ошибочно ударили и наши «Шилки», и наши гранатометчики, и из многих окон напротив тоже палили, уже не свои… Но в возникшем сплаве братства они прошли все и в ту ночь… Новую Варфоломеевскую.
На своих хребтах дети-солдаты вытащили отборных бойцов, вытянули самых лучших в КГБ наверх и довели до парадного подъезда уже разворошенного дома, открыли им тяжелые затворы и впустили в залы… А сами ненадежно примостились по периметру площадки, обдуваемой всеми ветрами, и залегли как попало, не находя укрытий, на плитах открытого, простреливаемого со всех сторон пространства. Когда в их рядах образуются прорехи — кого убьют, кого искалечат, — элита еще раз возопит о подмоге. И мальчишки, огражденные от смерти одним доспехом — прохудившейся за время командировки рубахой, не колеблясь, войдут в тот дом.
Неделю спустя их командир, взводный Турсункулов, расскажет: «Страшно было и то, что наши гранатометчики, стрелявшие из АГС-17 по заданной им заранее площади, так и не перенесли огонь, и нам пришлось прорываться сквозь свинец, который лился с обеих сторон. Как удалось это сделать, я сейчас не могу сказать, но мы все же прорвались во дворец. Довели кагэбэшников до входа, своим приказал залечь по кругу и огнем прикрывать штурмующих бойцов. Спасибо Володе Шарипову, он раньше нас сумел выбраться на БМП, оцепил со своими ребятами дворец по периметру и уже отстреливался, прикрывая таким образом наше рассредоточение. Был момент, когда я услышал: „Мужики, что вы лежите? Помогите!“ Мы по плану не должны были работать внутри, но я и мои солдаты поднялись и вместе с „зенитовцами“ рванули вперед — вверх по лестнице».
В августе 2009 года Турсункулов, раздобревший, но по-прежнему красавец, огладит неспешно холеные усики и, хорошенько подумавши, скажет: «Отрешенность была, и ничего больше». Это о пережитых чувствах перед атакой. А высшую государственную награду страны — орден Ленина — двадцатитрехлетний Рустамходжа получит (так выходит!) именно за то, что преступил приказ: не прикрывал наступающих, ограждая их от губительного огня, а сам пошел в их первых рядах, добровольно подставляя себя под этот самый губительный огонь. Штурманул вкупе с бойцами со стороны котельной. Пострелял. Посеял свинец и смертушку. В запале, в прыткости атаки угодил, не исключено, в невинное пространство — на направлении действий его солдат, в результате чего и была как раз убита жена министра. Залег ночью охранять дворец, невзирая на то, что «на нас на всех живого места не было. После тяжелейшего боя мы еще ожидали, что на нас нападут, и напряжение было невероятное. Мы отдали афганским женщинам и детям всю имевшуюся одежду и ковры. И еще я помню, что, когда мы давали им еду, взрослые к ней не прикасались и детям не давали есть. А пили женщины сначала сами, а потом уже детей поили. Я сейчас уже не помню, сколько там было их, детей».
Именно тогда, в часы коротких бдений штурма и охраны развороченного дворца, лейтенант Турсункулов «показался» Эвальду Козлову, который вскоре станет первым командиром «Вымпела» и заберет его к себе в команду. Турсункулов закончит академию и послужит во внешней разведке… Вот и понятно, почему он, единственный из «мусульманского батальона», неизменно присутствует в документальных фильмах про «смелых чекистов при штурме дворца». В декабре 2009 года Турсункулов публично принесет афганцам свои «глубочайшие извинения за наши действия», с такой знаменательной приметой в конце: «И последнее — не держите зла…»