Музей революции
Шрифт:
— я всегда уверена ты еще не заметил?
— заметил. жена моя делает кукол
— ???
— правда, настоящих кукол. по заказу.
— а фамилия у нее твоя? а ты ее все еще любишь?
— моя. я не хочу про это говорить.
— а с дочкой Ройтмана у тебя ничего нет?
— я же сказал — ничего. я тебе ни в чем ни разу не соврал.
— а другим часто врешь?
— работа у меня такая
— да-да, я помню, ты историк.
9
Щеки пылали; у Татьяны в детстве была аллергия, стоило съесть мандаринку, и щеки покрывались шершавой красной коркой, хотелось их расчесывать до крови; сейчас они горели точно так же, больно.
Смесь обиды, унижения, недоумения. Она такого не заслуживает. Несчастный и жалкий врунишка.
10
— Ты, кстати, так и не сказал, что там у вас в Приютино?
И снова Влада стала грамотно писать. Как будто в голове переключили тумблер. Щелк, и ставим знаки препинания. Выщелк — и опять поток сознания, которому мешают запятые. Павел на секунду оторвался от экрана и коротко взглянул на Владу. Она забралась в кресло с ногами, нервно съежилась и почему-то кусала губу. Эх, девушка, девушка. Если так не хочешь слышать о жене, зачем задавала вопросы? Теперь тебе приходится выныривать из неприятной темы, делать вид, что интересно о Приютине; ладно, про усадьбу, значит, про усадьбу.
— в Приютино у нас теперь порядок. музею дали государственную премию, говорят, сам Хозяин приедет.
— то есть сафари не будет?
— да откуда ты все знаешь? про Сафари? А, ну да, ты же делаешь деньги, туплю. Нет, не будет сафари.
— а ведь люди вложились, и серьезные люди, я их знаю. Что делается? А? Прикинь. А что сейчас в других музеях, по соседству? Не знаешь?
— знаю полная беспримесная тишина. Никто никого ничего.
— а если нападут из-за угла? вот как на вас?
— тогда каюк. там некому сопротивляться. красноносый алкоголик иванцов. зато красивое название. мелисса.
11
Когда Влада проснулась, Павла рядом не было. Значит, обошелся без будильника. Не захотел прощаться. И записку даже не оставил. Жалко, так хотелось хоть еще разок прижаться... Наверное, по-своему, он прав. Но невозможно же смириться с тем, что больше никогда — и ничего — ни разу, и забудется солоноватый запах мятой простыни, два волоска на подушке; все остальное — забудется тоже. Или не забудется? Боже, что она наделала! Как провинциальная восторженная дурочка, не способная закрыться от случайной страсти: несет меня лиса за синие леса, за высокие горы. Смешно. Значит, мама все-таки права? И как ни прячься за придуманные подбородки, на роду написаны вот эти мелкие, в профессорских очочках? От которых никакого толку, разве только музыку послушать, и с которыми ей никогда не жить?
Слезы сами набежали на глаза, и она расплакалась навзрыд.
Третья глава
— Шомер, сука, жидовская морда, щурёнок!
Уазик Иванцова вылетел на территорию усадьбы, как вылетают за пределы трассы, юзом скользнул на аллею. Его занесло на подтаявшей апрельской наледи (зима никак не желала сдаваться), бросило на черную, всю в подгнивших прошлогодних листьях землю; машина глубоко увязла. Иванцов, чертыхаясь, выскочил из-за руля и рванул напрямую; споткнулся, извазюкался
Теодор брезгливо сбросил руки Иванцова:
— Цыц.
Маленький такой, короткий… бобик. Как водится, привычно пьян.
Бобик злобно подпрыгивал:
— Ты мне, падаль, за это ответишь!
Шомер спросил его с брезгливым снисхождением:
— С чего ругаемся, сосед?
— Я те щас такого соседа устрою, кровью будешь умываться… — Понимая, что со стариком ему не справиться, Иванцов отступил на шаг. — Ты чего их ко мне переслал? Это твоя территория? А? Твоя?
— Кого переслал? И куда переслал? Слушайте, сосед, пойдемте поразговаривать, я не очень понял вашу мысль.
Умывшись, оттерев штаны от грязи и охотно опрокинув рюмку, Иванцов немного успокоился, стал сбивчиво рассказывать. Недели две назад в его Мелиссе появились экскаваторы. Заняли огневую позицию за неухоженным фруктовым садом, и начали рыть котлован. Иванцову предъявили план застройки, показали розовые нежные листочки с разрешением построить баскетбольные площадки, теннисные корты, два жилых поселка, клубный охотничий дом «Лисья гора», с искусственными озерцами, рыбной ловлей, рестораном; насыпные холмы, горнолыжные спуски… Иванцов метнулся к губернатору, но повторилась шомеровская история: безутешное молчание в приемной, ответный факс о предстоящем тендере... Гостиницы у Иванцова не было; зато имелись райские охотничьи угодья. Право их обслуживать и предлагалось выставить на тендер.
Вспомнив о потерянной охоте, сосед покрылся пятнами и снова начал страшно материться.
— И что мне, б’дь, теперь стреляться? Кто ко мне теперь поедет на охоту? Егерей моих куда девать? На пенсию? Три тысячи рублей, подсобное хозяйство? А ты отбился, государственные премии получаешь, на меня все перевел, жидовское твое отродье. Сука. Сука. Сука.
Шомер не терпел антисемитов, но в этот раз он пригасил тяжелый гнев, сдержанно выслушал хамскую исповедь. Дождался, пока Иванцов, захлебнувшись от желчи, умолкнет. И весомо ответил:
— Вы, Иванцов напрасно. Я ни сном, ни духом. Но чем-нибудь попробую помочь.
И с усталым важным видом, как победитель и хозяин положения, он набрал приемную Иван Саркисыча. Секретарша слишком сладким голосом пообещала доложить. Это Шомера насторожило. Но виду он, конечно же, не подал.
— Вот видите, Иванцов, обещают соединить. Как только соединят, я про вас расскажу.
— Ага, — взъярился тот, — нашел дурака. Я за ворота, ты и думать забыл. Ты мне вот что объясни — почему все тебе? Почему? у тебя же ничего не сохранилось! Не музей, а выставка народного хозяйства! Антикварная лавка! Тебя же из наших, музейных, никто за своего не держит, ты этого, трататата, не замечал?!
А вот это Иванцов сказал напрасно. Ругаться на евреев — ладно, стерпим. Но бросать ему в лицо, что нет музея… что все он тут придумал… да, придумал! Все ваши сохлые комоды, воняющие гнилью завеси, которые хранят следы прикосновений, это просто кладовые, а вы при них кладовщики. А вот в его Приютине — история. Потому что это не столики-бобики, не сервизы на четырнадцать кувертов, не серебряные поставцы, не тарелки по эскизу Е. М. Бём, двадцать четыре, сорок восемь, девяносто шесть, кто больше. История — это чувство, что ничего еще не кончилось, что все продолжается здесь и сейчас. Сидишь в Овальном зале, касаешься губами края мягкой севрской чашки, мелкими глотками пьешь пахучий кофе, закатное солнце скользит по зеленой обвивке, на белых манжетах лежит малахитовый отсвет империи, и ничто никуда не девалось, вся жизнь Мещериновых тут.