Муж беспорочный

Шалина Марина Александровна

Как мчались они! Из последних сил мчались быстроногие кони, которым не суждено было пережить этой скачки. Вот уже совсем близко громадная красная храмина, легкая ограда, ворота, по счастью, распахнутые ворота!

— В Храм! Скорее! — крикнул десятник. И тотчас же:

— Туда на конях нельзя!

Возница в последний миг успел вывернуть коней, один из караковых жеребцов споткнулся, возок опасно накренился… Женщины кубарем выкатились в снег, знахарка с визгом кинулась в ворота, Любава быстро прошла за ней — бежать не позволяла гордость, едва не сбив княгиню с ног, влетел перепуганный возчик. Княгиня, повернувшись к преследователям, закричала:

—

Убежище!

Те заревели в ярости. Стрелять у священных стен они не решались, до противника было рукой подать, но они не успевали. Дружинники уже спешивались, поспешно отступая за храмовые ворота; десятник, положив руку на меч, ждал, пока последний из его людей ступит на освященную землю, и это едва не стоило ему жизни. Самый ярый из древлян подскочил к нему, занося копье… Кто-то отшвырнул русича внутрь. В воротах вырос старец в белых одеждах, величественным жестом поднявший руку. Древляне попятились. Великий жрец хранил молчание, но под взглядом его золотых глаз древляне нерешительно начали спешиваться, стаскивать шапки.

— Кто вы? — промолвил наконец золотоглазый старец.

Тот самый седеющий мужик, который ранее разговаривал с княгиней, выступил вперед. Он уже успел овладеть собой, и поэтому отвечал не без достоинства:

— Мы — вольные мужи из веси Нижний Волок.

— Почему вы преследовали этих людей?

— Преследовали ведьму, сбежавшую от суда, а эти… гм… люди помогли ей скрыться.

— В чем обвиняется ведьма?

— В потраве скота у Микулы Окуня, вот у него, значит.

— Какого именно скота?

— Да всего, сколько было. Корова с теленком, и овцы околели все до единой.

Обвинение было не просто серьезным. Потеря, да еще в одночасье, всего скота — это страшная катастрофа; это означало неизбежное разорение, голод, долги, которых вовек не отдать; возможно, и распад самой семьи, потому что кому-то придется идти на заработки, в батраки, или в услужение… Если ведьма действительно сотворила такое, она десять раз заслужила смерть. Тем не менее великий жрец продолжал расспрашивать:

— А кони?

— Была одна кобыла, та чуть живая, скоро, наверное, тоже падет.

— Почему обвинили именно эту ведьму?

— Так кроме Путихи никто в округе ворожбой не занимается. Еще слышали, как она бранилась с Окунихой, и грозила на нее навести порчу. И еще в ночь перед бедой ее видели около Окуневой хаты.

— Она уличена бесспорно?

Большак помялся, но слукавить все же не посмел, или не пожелал.

— Нет, батюшка. Потому и повели испытать водой, как надлежит по дедовскому обычаю.

— Какие же были сомнения?

— Тут такое дело… Окунева хата как раз посреди веси, мимо нее много народу ходит. А Окуниха та такая сварливая баба, что с ней только немой не ругался.

— Так, — старец едва заметно улыбнулся. — Доверите ли мне рассудить вас?

Мужики заколебались, но ненадолго. Как ни малы были сомнения в вине ведьмы, они все же были, и, исходя из простого здравого смысла, лучше всего было доверить дело тому, кто явно разбирался в этом лучше любого из них.

— Доверяем, батюшка, — решился наконец большак.

— Добро. Даждьбожья ладья спустилась уже низко, и суд до заката совершить не успеем. Приходите завтра на рассвете. Теперь ступайте.

Глава 5

Мужчины моногамны. Но они об этом не знают.

«Зачем выходить замуж».

Светынь —

от слова «светлая». Стояло село на пригорке, с которого открывался вид широкий и красивый. С одной стороны — светлый березовый лесок, видный насквозь, где в вышине ветви тонут в перламутровой дымке, а на снегу лежат прозрачные тени. С другой — уходящие за горизонт, белые сейчас поля, и вьющийся между ними говорливый, редкую зиму замерзающий ручеек.

Село было хорошо устроенным и нарядным, не было в нем приземистых полуземлянок, которые, как ни украшай, а смотрятся мрачновато; избы стояли, как одна, высокие, просторные, с резными наличниками да крылечками. А господский дом был даже двухъярусный, с гульбищем, с огромным крыльцом и узкими лестницами, огражденными хитрой работы перильцами, с расточительно большими окнами, словом, почти терем. Ну так ведь и Светынь была не обычной весью, а именно селом — местом, где князь Ростислав поселил нарочно набранных людей, бывших полоняников, или пришлых из соседних земель, или иных, оказавшихся без рода и хозяйства, обеспечил семенами, скотом, орудиями труда и прочим, что было необходимо. Устроенные таким образом, поселенцы, лично свободные, но зависимые материально, сажали жито и овощи, пасли скотину, бортничали и добывали зверя, отдавая князю установленную долю, и тем самым обеспечивали доходы его личной, а не государственной, казны.

На рубеже VIII и IХ веков такие села только начали возникать на Руси, точнее, будущей Руси, вскоре они распространились повсеместно, едва ли не вытеснив родовые поселения — веси. Князь или боярин, словом, тот, кто закладывал село, выделял необходимые средства из собственных запасов, поэтому и устраивал все по своему вкусу. Ростислав, например, ценил свет выше тепла и, по понятным причинам, терпеть не мог низких потолков. Села служили не только хозяйственными единицами, но и загородными резиденциями. Владимир Святой, кстати, Ростиславов родственник [44] , до того, как стал святым, держал в одном таком селе свой гарем; где держал после, история умалчивает. Ростислав был человек попроще — он использовал Светынь в качестве охотничьего домика.

44

Владимир Святой, кстати, Ростиславов родственник — а почему бы и нет?

И вот сидел Ростислав в этом домике, точно мишка в малиннике, а вокруг порхали хорошенькие женщины, только тем и озабоченные, как бы ему угодить. Самая хорошенькая, конечно, Данюшка, еще Забавушка-солнышко, еще Милана, еще боярыня Потвора, Морозова жена, немолодая, но собой видная и весьма обаятельная, еще тихая женщина, которую все завали Яросветихой, красовитая, но замученная постоянными заботами о своих четырех дочках, и восхитительно солившая рыжики.

Милану Ростислав не видел несколько лет, с самой ее свадьбы, и теперь только удивлялся, до чего она переменилась. Она все так же походила на сестру, но двадцатипятилетняя Любава была утонченной, чувственной, томной, а ее младшая сестра — проще и строже. Нельзя сказать, чтобы она казалась старше своих лет — ослепительная кожа и лебединый изгиб шеи не дали бы прибавить и лишнего дня к ее двадцати; но внимательный взгляд замечал на прекрасном лице печаль и мудрость зрелой, много испытавшей женщины.