Муж и жена
Шрифт:
— Моя память подвела меня лишь на мгновенье. Сейчас она прояснилась. Прежде чем написать это, он провел у своего брата в Пертшире три недели. А до поездки в Суонхейвен он провел три или четыре дня в Долине эскимосов.
— Вы в этом уверены?
— Совершенно.
— Вам известен кто-нибудь, кто видел его в Долине эскимосов?
— Я знаю человека, который доставил ему от меня записку.
— Найти этого человека легко?
— По-моему, да.
Сэр Патрик отложил письмо и, едва владея собой, схватил Анну за руки.
— Слушайте, — заговорил он. — Эти письма начисто побивают весь заговор против вас и Арнольда Бринкуорта. — Когда вы с ним встретились в гостинице…
Он смолк и взглянул на нее. Руки ее начали дрожать в eго руках.
— Когда вы и Арнольд Бринкуорт встретились в гостинице, — продолжал он, —
Он умолк и снова взглянул на нее.
Не говоря ни слова, замерев с головы до ног, она смотрела на него. Ужас недвижно застыл на ее лице. Ужас смертельным холодом оледенил ей руки.
Сэр Патрик, храня молчание, отступил назад, и лицо его едва заметно отразило ее испуг. Замужем — за злодеем, который без колебаний оклеветал им же погубленную женщину, а потом, беспомощную, выбросил на поругание миру. Замужем — за предателем, который не постеснялся предать веру в него Арнольда, поселить в дом Арнольда несчастье. Замужем — за грубияном, который в то утро ударил бы ее, не сдержи его руки его же друзей. А сэр Патрик обо всем этом даже не подумал! Поглощенный мыслями о будущем Бланш, он даже не задумался над этим, пока охваченное ужасом лицо Анны не застыло перед ним, пока не разразилось немым вскриком: «А о моем будущем вы подумали?» Сэр Патрик снова подошел к ней. Снова взял ее холодную руку в свою.
— Простите меня, — сказал он, — что в первую очередь я думал о Бланш.
При имени Бланш она встрепенулась. Лицо снова ожило; в глазах засиял нежный свет. Он понял, что можно без боязни говорить в открытую; и он продолжал:
— Я вижу, сколь страшна эта жертва, как видите и вы. И я спрашиваю себя: есть ли у меня право, есть ли право у Бланш…
Она заставила его замолчать, легонько стиснув его руку.
— Да, — негромко ответила она, — если от этого зависит счастье Бланш.
СЦЕНА ТРИНАДЦАТАЯ. ФУЛЕМ
Глава сорок пятая
СОСТЯЗАНИЕ
В день состязания по бегу одинокий иностранец, бродя по Лондону, забрел в район Фулема.
Мало-помалу он обнаружил, что попал в бурлящий поток запальчивых англичан, все они стекались к одному заданному пункту и все были одеты преимущественно в розовое и желтое. Он брел дальше по мостовой с потоком пешеходов (в сопровождении потока экипажей на мостовой), пока все разом не остановились у ворот; там они заплатили за вход человеку в кассе и перетекли на огромную открытую площадку, напоминавшую невозделанный огород.
Иностранец в изумлении воззрился на то, что открылось его взгляду. Он увидел тысячи людей, принадлежавших почти исключительно к среднему и высшему классам общества. Они располагались вокруг внушительных размеров огороженного участка; возвышались на деревянных трибунах в форме амфитеатра; громоздились на крышах стоявших рядком экипажей, из которых выпрягли лошадей. Все это скопище народу галдело и производило такой шум, равного которому наш иностранец еще не слыхивал на Британских островах. Среди выкриков, как он обнаружил, преобладал один извечный вопрос. Он начинался со слов: «Вы ставите на…», а кончался одной либо другой английской фамилией, разобрать каковые иностранному уху не было возможности. Эти необыкновенные виды и рокочущие звуки заставили его обратиться к полицейскому. Он спросил, призвав в помощь все свои познания в английском:
— Могу ли я спросить, сэр, что это?
— Север против юга, — ответил полицейский. — Спортивное состязание.
Любопытство иностранца, однако, осталось неудовлетворенным. Круговым движением руки он обвел собравшихся и спросил:
— Почему?
Полицейский не стал тратить слов на человека, способного задать такой вопрос. Подняв большой лиловый палец с широким белым ногтем на конце, он строго указал на отпечатанную афишу, приклеенную к стене за его спиной. Бродячий иностранец побрел к афише.
Внимательно прочитав ее сверху донизу, он обратился к любезному гражданину, который оказался куда общительнее полицейского. Плохо осознавая, сколь грандиозное значение для всей страны имеют спортивные соревнования, он тем не менее уяснил следующее:
Цвет севера —
Иностранец смешался с толпой и стал внимательнее приглядываться к зрелищу, что происходило на его глазах.
Этих людей он встречал и раньше. Он видел их (например) в театре и наблюдал за их манерами и нравами не без любопытства и удивления. Когда занавес опускался, выяснялось, что действо, на которое они пришли посмотреть, их совсем не интересует, во всяком случае, в антракте они не проявляли большого желания обсуждать друг с другом увиденное. Когда занавес был поднят и если пьеса пыталась хоть как-то разбередить в их душах струны чувств возвышенных и благородных, они принимали ее как нечто занудное либо фыркали, считая ее чистым абсурдом. Пришедшие в театр соотечественники Шекспира, по крайней мере, представители соотечественников, дружно почитали за драматургом всего две обязанности — драматург обязан их смешить, а также закруглиться как можно скорее. Два важнейших достоинства владельца театра в Англии (если судить по редким аплодисментам, до каковых все же иногда снисходила просвещенная публика) сводились к следующему; истратить побольше денег на декорации и нанять побольше бесстыдных дамочек, которые с удовольствием выставляют напоказ свой бюст и ножки. Не только в театрах, но и на прочих сборищах, в других местах наш иностранец заметил все ту же флегматичную вялость, когда от англичан требовалось хоть как-то пошевелить своими аристократическими мозгами, и все то же глупое презрение, когда кто-то пытался разжалобить аристократические сердца англичан. Нас будоражат шутки и скандальные истории, все остальное — упаси господи! Мы уважаем только титулы и деньги, все остальное — упаси господи! Таковы были чаяния этих островитян и островитянок, выраженные в других обстоятельствах, обнаружившие себя в другой обстановке. Здесь же все было иначе. Здесь царили сильные чувства, неподдельный интерес, истинный энтузиазм, во всех остальных случаях невидимые. Рафинированные джентльмены, которым усталость мешала размежить уста, когда к ним обращалась муза, здесь кричали до хрипоты и отчаянно колотили в ладоши. Утонченные дамы, которые зевали (прикрыв рты веерами) при одной мысли о том, что от них потребуется думать или чувствовать, здесь махали платками, охваченные подлинным восторгом, а лица их пылали от возбуждения, пылали сквозь обильный слой пудры и краски. И чем все это было вызвано? А вот чем: беготней и прыжками, метанием молотов и ядер.
Глядя на это, иностранец как гражданин цивилизованной страны попытался осмыслить происходящее. В это время наступила пауза.
Какие-то барьеры, отражавшие удовлетворительный уровень цивилизации среди высших классов (в прыжках), были убраны Привилегированные лица, которым надлежало выполнять определенные обязанности внутри огороженной площадки, внимательно огляделись по сторонам и исчезли друг за другом. Громадная толпа затихла в ожидании. Видно, должно было произойти что-то необыкновенно интересное и важное. Внезапно тишина была нарушена — по ту сторону стадиона, с дороги, раздался взрыв приветственных возгласов. Зрители возбужденно переглянулись: «Один прибыл». Снова установилась тишина — и была прервана вторично новым взрывом аплодисментов. Зрители с облегчением закивали друг другу: «Вот и второй». И еще раз человеческое море затихло; все взгляды устремились в одну точку стадиона, где располагался небольшой деревянный павильон, шторки на открытых окнах были опущены, дверь закрыта.