Мужайтесь и вооружайтесь!
Шрифт:
Дождавшись, когда шаги воевод на крыльце затихнут, Пожарский и Минин обратили ожидающие взоры на Кирилу.
Пришлось ему заново о себе рассказывать.
На этот раз он старался быть по-военному краток. Лишь историю с убиением Прокопия Ляпунова изложил в подробностях, да и то затем, чтобы Пожарский знал, кто на самом деле виноват в его смерти. Пан Гонсевский, вот кто!
— Это как же тебя надо понимать? — так и впился в него едким взглядом Пожарский. — Ивана Заруцкого выгораживаешь? Выходит, еще не отрешился от него?
— Отрешился! — с трудом выдержал этот враз потемневший взгляд Кирила. — Но ложь умолчания все равно остается ложью. Лишние грехи мне ни к чему, —
— А скажи-ка, мил человек, — миролюбиво вопросил Кузьма Минин, — про ложь умолчания ты сам додумался, али за кем другим повторил?
— За батюшкой Нечаем Федоровичем.
— Ну, это повтор хороший. А теперь расскажи, как ты попал к Иринарху…
Были и другие вопросы — об отце, о Сибири, о тамошней службе, о том, каким образом Кирила связан с Авраамием Палицыным. В конце концов Пожарский и Минин решили: быть ему для начала вторым дьяком Казанского приказа при Совете всей земли. Дьячит в нем Евдокимов Афанасий, сын Жданов, человек дельный, опытный, хорошо знающий положение дел в казанских и мещерских краях, но за сибирским столом никогда прежде не сидевший. Вот пусть Кирила за этот стол и сядет. Не место к голове идет, а голова к месту.
Заручательство
Приказная изба стояла на посадском торгу, который с наступлением обеденного часа стремительно опустел. Рублена она в два верха. На первом разместились столы Поместного приказа и Большого прихода, на второй вели две крутые лестницы: одна — на половину Новгородской, Устюжской и Соли-Галицкой четвертей, другая — в палату Казанского и Разрядного приказов.
Афанасий Евдокимов оказался невысоким дородным человеком лет сорока — сорока пяти. Его стол занимал лучшее место — у окна на лицевой стороне избы. Окно, несмотря на удушливые дымы, было распахнуто настежь, поэтому Кирила и Евдокимов заметили друг друга, еще когда Кирила шагал через обезлюдевшую площадь.
— Можешь не добрыдничать, — едва глянув на вошедшего, досадливо махнул рукой Евдокимов. — Лучше говори, с чем пришел.
В палате стояло еще пять столов. На одном из них валялся засохший листик березы, на другом белела плошка с почти выгоревшей до конца тонкой церковной свечкой, на двух дальних поблескивали крытые зеленой глазурью каламари, пятый и вовсе был пуст. Похоже на то, что сидельцев в приказе явная нехватка.
Так оно и оказалось. Узнав, что Кирила не проситель, каких немало к нему захаживает, а новый дьяк, присланный ему в товарищи князем Пожарским и Козьмой Мининым, Евдокимов заметно оживился.
— Ну наконец-то! — поскреб он указательным пальцем плешь, увенчанную прядью рассыпающихся в разные стороны белесых волосинок. — Один, вишь, сижу аки перст. Ни подьячего, ни повытчиков, два писца всего, да и тех больше на побегушках держать приходится.
— Куда же остальные подевались? — спросил Кирила, а сам мысленно ругнулся: «Да закрой же ты окно, Евдокимов! Дышать нечем».
— А вот сам и посчитай. Ивашку Безуха я в казанские уезды для денежных сборов отправил. Дозорщики вернулись и говорят: нет больше Ивашки. Как так?! А его, оказывается, ляхи по пути перехватили. Он им сдерзил. Так они его за это к первым же воротам заживо прибили. А какой человек был! Мухи не обидит… Следом Финака Штинников от моровой язвы преставился. Ну, это болезнь. От нее кому как повезет. А третьего дня Герася Кутьина не стало. Будто бы он с городской стены ненароком сверзся. Но я-то думаю, столкнули его оттуда, чтоб в делах не мешался.
— Кто столкнул?
— В том-то и дело, что никто толком не видел. Но по-моему, люди Ивана Биркина. Один из них, Горячка Похабов,
— Не тот ли это Биркин, что родом из Рязани и Прокопию Ляпунову свояком доводится?
— Он самый! Чтоб ему пусто было! — Евдокимов хотел сказать что-то еще, но, спохватившись, осек себя и отворотился к окну.
— Чего замолк? Продолжай, коли начал. Можешь не опасаться: мне Биркин — никто, так что ни одно слово за эти стены не выйдет.
— Ну ежели так, пожалуй что, и скажу. Очень мне этот Биркин своими нападками досадил. Хочет, чтобы его не ниже князя Пожарского ставили. А сам ну чистый сосуд сатаны! Это я уже не свои слова говорю, это я за Козьмой Минычем повторяю.
Не усидев на месте, Евдокимов подхватился и, заложив руки за спину, стал ходить по палате: пять шагов в одну сторону, пять в другую. Потом вдруг закрыл окно и сел на лавку рядом с Кирилой.
— Значит, так, — хлопнул он его по колену, — Козьма Миныч, как и я, уверен, что это по наущению Биркина, а не сам Герась со стены упал. А Пожарский подтверждений требует. Но тут и без подтверждений ясно. Надо только Горячку Похабова в оборот взять. На допросе он все подчистую и выложит. Нет, что ли?
— Я тут человек новый, — уклонился от прямого ответа Кирила. — Ты лучше про сосуд сатаны разъясни. Что Минин в виду имел-то?
— А то и имел, что Биркин, как зараза ходячая, сперва от Шуйского к Тушинскому вору и назад к Шуйскому бегал, в Арзамасе воеводой был, потом к Прокопию Ляпунову пристал. Тот его в Нижний Новгород за подкреплением послал, а Биркин сам себе на уме. В стряпчие ухитрился влезть. Дрянной человечишка, ненадежный. По чужим спинам наверх привык карабкаться. Это он Козьму Миныча чуть не на смех поднял, когда тому трижды один и тот же вещий сон был, будто святой Сергий Радонежский к нему явился и приказал возбудить всех отчизников на ополчение. Теперь-то все знают, что так оно и было, а на ту пору Биркин многим умы смутил. Ладно бы тем дело и кончилось, так нет же. Когда Пожарский ополчение на себя принял, надо было в Казань верного человека послать, чтобы он и там силы подсобрал. Несмотря на предупреждение Минина князь именно Биркина туда и послал. А что из этого вышло? — Когда Биркин свое войско в Ярославль привел, голова татарской сотни Лукьян Мясной на военном совете прямо заявил: Биркин-де по пути показал себя в городах и уездах не лучше ляхов — корма силой брал, расправы несогласным чинил, служилых татар обижал. С того, вишь, свара и затеялась. Биркин от обвинений Мясного отмахнулся, стал требовать, чтобы его в товарищи к князю Пожарскому поставили — и никак не меньше. Но тут, слава богу, Боярская дума во главе с нынешним воеводой Василием Морозовым его на место поставила: сколько войска собрал, тем и начальствуй! Вот Биркин и бесится. Грозился своих людей прочь увести. Козьма Миныч говорит: «Пусть уводит. Не очистясь от сора людского, к Москве нельзя выступать». А Пожарский медлит. Будто ему одной смерти мало. Будто не видит, с кем другая может приключиться.
«Это он за свою жизнь опасается, — понял Кирила. — Как знать? Может, и впрямь беду чует, а может, пустыми страхами терзается. Ведь ничего явного против Биркина и Похабова у него нет. Одни догадки».
— Ну, а мне-то в таком разе как быть? — ища у Кирилы сочувствия, впился в него взглядом Евдокимов. — Самому, что ли, Горячке Похабову шею свернуть или, может, тебя на помощь позвать?
— Зови! — ответно тронул его колено Кирила. — Но сперва осмотреться дай, с делами познакомь, устрой с дороги.