Мужайтесь и вооружайтесь!

Заплавный Сергей Алексеевич

— Знакомьтесь! — представил собравшимся нового сотрапезника Козьма Минин. — Кирила Федоров, сын Нечаев. С сего дня будет в товарищах у Афанасия Евдокимова. Так что прошу любить и жаловать! — и стал перечислять своих послужильцев: — По правую руку от меня Патрикей Насонов и Семен Сыдавный. Это дьяки Большого прихода. Дальше Андрей Иванов и Савва Романчуков, дьяки Новгородскей чети и Денежного двора. За ними разрядный и воеводский дьяки — Андрей Вареев и Семейка Самсонов. Ну а после дьяки Земского двора Афанасий Царевский и Дорога Хвицкий. Запоминай крепче, Кирила Нечаев… А по левую руку, стало быть, — Николай Новокшонов, поместный дьяк, вы с Афанасием Евдокимовым, дьяки Владимирской и Устюжской четей Григорий и Александр Витовтовы,

да Герасим Мартемьянов из Соли-Галицкой, да посольский дьяк Петр Третьяков.

«Тушинский делец, — мысленно досказал за него Кирила. — Ну и этот не лучше Сыдавного».

Минин сидел во главе стола. В одной руке он держал чашу для питья, другую грел на медной посудине, до горлышка обернутой полотенцем. В таких посудинах принято подавать горячий сбитень на меду с травами, лавровым листом и стручковым перцем. Значит, он предпочитает запивать кушанья не ягодным квасом, не хмельным медом, а целебным переваром.

— А теперь, Семейка, продолжай, что начал, — посчитав знакомство законченным, переключил всеобщее внимание на дородного рыжеволосого дьяка Минин. — О какой это панье ты хотел нам соврать?

— Ни боже мой, Козьма Миныч. О вранье забудь! — сощурил тот хитроватые, полупринакрытые тяжелыми веками глаза. — Побаска — всякому уму подсказка, хучь житейская, хучь балагурная, хучь богатырская, хучь докучливая. Вот тебе, к примеру, какую желательно послушать?

— Да уж лучше житейскую.

— Правильно! — одобрительно крякнул Семейка. — Времена переходчивы, а злыдни-то общие. Живешь — не оглянешься, помрешь — не спохватишься…

«Так вот он каков, Семейка Самсонов, — исподтишка разглядывал его Кирила. — Тоже через подмосковные таборы прошел. Наслышан о нем, хоть и вижу впервой».

Тем временем прислужник поставил перед ним блюдо с жареной на рожнах курятиной, а к ней чашку с гречневой кашей.

Кирила с утра ничего не ел. Однако у него хватило выдержки сначала испить хлебного кваса, не спеша отпробовать каши и лишь затем приняться за курятину. Это не мешало ему присматриваться к другим приказным и внимательно слушать Семейку.

— Однажды на Руси шум сделался, — играя голосом, начал тот. — Откуда ни возьмись, нагрянул на нее некий Бородавочник, спихнул с трона прежнего царя и сам на него непристойно влез, а царицкой польскую девку панью Маринку сделал. Ни вида у нее, ни совести, ни зада, ни переда, зато гонору, что красных соплей у курыли [37] . Вот и стали они в четыре руки да в четыре ноги бесов крутить, народ баламутить. Со всего света проходимцев в государство, как вшей, понапускали. Те отродясь бани не знали, зато в шляпах надменничают и при оружии. И столько вокруг воров и бездушников вдруг наплодилось, что всколыбался честной люд, стал срамить этого самого Бородавочника: «Кто ты такой, сукин сын? Откуда взялся? Таких, как ты, царей у нас дома на конюшне хватает!» Стукнули его, осердясь, грякнули — и нет больше Бородавочника. До того сердечные раззадорились, что тут же вытряхнули его из царских одежд и стручком вверх на главной площади бросили, чтобы, значит, другим неповадно было на Русь зявиться. А панья Маринка под лавку с перепугу забилась. Сидит там, зубами клацает, смертушки своей неминучей ждет…

37

Индюк.

Намеки Семейки всем понятны. Бородавочник — это, ясное дело, Лжедмитрий Гришка Отрепьев. На переносице у правого глаза имел он весьма заметную бородавку. А панья Маринка — дочь польского магната Юрия Мнишека. Преуспев в расхищении королевской казны, решил он и царскую казну к рукам прибрать. Вот и породнился с Отрепьевым.

Кириле любопытно стало: куда Семейка свою побаску вывернет?

— В старину как говорили? — многозначительно помолчав, продолжил

свою быль-небыль тот. — Доброго чти, а злого не жалей! Но с паньей Маринкой по-другому вышло. Сослали ее в Ярославль щи хлебать, да не за обыденный стол, как у нас, а прямиком в воеводские палаты, на шелка и бархаты. Такое наказание ей вышло: на всем готовом в неге сидеть, два года в чисто небо поплевывать, ждать, когда другой лиходей из навозной кучи вылезет. Ждала, ждала да и дождалась! Он к ней: объяви-де, что я и есть воскресший из мертвых Бородавочник, а проще сказать, Кощей Бессмертный. От него дурным духом шибает, а ничего не поделаешь. Сколько собаке ни хватать, а сытой не бывать. Так и панья Маринка. Стала она и с этим злыднем народ дурить, слезами людскими умываться, полотенцем с золотой каймой утираться. Вот и пошла молва: не оттого ли в Ярославле моровая язва сделалась, что панья Маринка к Тушинскому вору в постелю прыгнула? С Кощеями у нас сущая беда, а с Кощеихами и того плоше. Нынче эта польская девка нового лешака к себе в постелю заманила. Хочется ей, чтобы он ее мальчонку, в Тушине невесть от кого прижитого, в цари-царевичи толкал.

— Это ты про Ивана Заруцкого, что ли, баишь? — высказал догадку Дорога Хвицкий.

— Это я про первого и, дай бог, последнего атамана-боярина речь веду, — невозмутимо поправил его Семейка. — А как того казачину на самом деле звать-величать, про то тебе лучше ведомо. Знаю только, что из-за этой пройдохи паньи Маринки он свою законную жонку в монастырь затворил, сына к ее двору в Коломне приставил, а сам с нею в блуде без зазора живет. Совсем с ума сбился путаник. И других сбивает.

— Ну и в чем соль твоей побаски? — подал голос Петр Третьяков.

— Этого я и сам покуда не знаю, — всхохотнув, откровенно признался Семейка. — Но поскольку мы в Ярославле обретаемся, мне про панью Кощеиху и подумалось. А так или нет, уж не обессудьте.

— Ну все! — подал голос Кузьма Минин и веско добавил: — Посидели и будя!

Перекрестясь, он первым встал из-за стола. За ним начали подниматься остальные. Кирила отложил в сторону ложку, тоже готовясь присоединиться к ним, но тут Минин опустил ему на плечи руки, как припечатал:

— Сиди! Человек из еды живет. Без нее у тебя подушка в головах вертеться будет, — а Евдокимова попросил: — И ты с ним посиди, Афанасий. Вдвоем веселее застолье коротать.

Внимание Минина приятно Кириле.

«А руки у него веские, — отметил про себя он. — Такие камень в творог сомнут. Какой же он после этого Сухорук? Скорей Твердорук…».

— Ну и как тебе россказни Семейки понравились? — поинтересовался у Кирилы Евдокимов, когда они остались одни.

— Почему россказни? — возразил Кирила. — Очень даже складные былички. Со своим поворотом, с новым взглядом.

— Что же в них нового, скажи на милость?

— Никому до Семейки не пришло в голову самозваных лжецарей с Кощеями Бессмертными сравнивать, а он сравнил. Ну а чем Марина Мнишек не Кощеиха?

— Пожалуй, что и так, — легко согласился Евдокимов. — А мне, вишь, показалось, что ты в мыслях далеко отсюда унесся, так далеко, что ложкой в тарелку попасть не можешь. Или ошибаюсь?

— Да нет, Афанасий Жданович, врать не буду. Увидел я тут Семена Сыдавного и глазам своим не поверил: как такого земля носит?

— Это почему же? Объясни! — потребовал Евдокимов.

Пришлось Кириле напомнить ему историю со Смоленским посольством. Выслушав ее, Евдокимов вздохнул:

— Вот что значит подлая Смута. Она души нетвердые наскрозь перепахала — кому меньше, кому больше. Трудно сейчас безгрешных найти, ой трудно! С неба, вишь, они к нам не свалятся. Вот и приходится князю и Козьме Минычу с теми дело иметь, кто о совести вспомнил и прежние свои измены делом решил искупить. Так что ты на Сыдавныго волком-то не смотри. По мне так он не хуже других за этим столом будет. И дело свое доподлинно знает… Да ты ешь, ешь, пока жаренка совсем не остыла.