Мужайтесь и вооружайтесь!
Шрифт:
Серебряной заготовки у чеканщиков не оказалось, зато нашлась отлитая из свинца и олова. Долмат Гусихин уложил ее на стержень-исподник. Карпычев приставил к ней стержень-вершник и коротко пристукнул по нему небольшим кузнечным молотом.
Получилась довольно четкая копейка. От серебряной ее не сразу и отличишь.
Кирила принялся ее рассматривать, а Тырков спросил у мастеров, много ли чеканов с именем царя Федора Ивановича у них в запасе. Те наперебой стали объяснять, что есть, но большинство из них поистерлись. Приходится зачищать их по краям и оттискивать с маточника более четкие изображения. Но и сам маточник уже крепко поизносился. Ведь его еще весной с Московского Денежного двора в Ярославль тайным делом люди Пожарского
— А маточник с именем Владислава Жигимонтовича откуда взялся?
— Его Оникей Порывакин своим умышлением добыл. Видать, тоже с Московского двора. Кабы ярославский резчик его делал, мы б знали.
— Теперь ясно, как с чеканами из положения выйти, — подвел черту Тырков. — Тряхнуть старосту, да покрепче!
— Тряхни! Только он верткий, зараза. Как бы не выскользнул.
— Кириле Федорову ныне приснилось, будто мы с ним на Денежном дворе копейки чеканим, — вдруг вспомнил Тырков. — Почему бы сон этот явью не сделать? — лицо его вмиг стало озорным. — А ну-ка, умельцы, дайте и нам попробовать!
Ни слова не говоря, Гусихин вручил Кириле невесть откуда взявшуюся серебряную заготовку. Тырков накрыл ее стержнем-вершником и ударил по нему молотом. Но то ли Кирила неудачно заготовку на торец нижнего стержня положил, то ли Тырков слишком сильно ударил, серебрушка расплющилась, просеклась насквозь.
— Это знак, что пора расходиться, — сокрушенно вздохнул Тырков. — Убирай чеканы, Протасий. Кирила Федоров ночевать с вами останется, а я подводы на Амбарный двор отправлю и караулами займусь. Пока все копейки не поделаем, отсюда ни шагу…
На следующий день пополудни на Денежный двор заявился его голова, Филимон Дощаников. Он был невысок, дороден, борода стрижена коротко, щеки подбелены, брови подчернены, опашень подбит мехом и расцвечен золотым шитьем. Как себя вести с Тырковым, Дощаников явно не знал, а потому сопел, пучил глаза, хмурил брови, всем своим видом показывая, что до глубины души возмущен его самовольством. Лишь когда они уединились в дьяческой избе, писклявым голосом укорил:
— И как это тебе впало в голову, воевода, ночной разбой тут учинить? Нешто не мог по добру-по здорову со мной договориться? Или у вас так на Сибири принято — через головы шагать?
— А тебе как впало жигимонтовы копейки тут чеканить? — вопросом на вопрос ответил Тырков. — Ведь ты всего-навсего московский гость. Тебя Совет всей земли на Денежный двор лишь до той поры поставил, пока ополчение Пожарского в Ярославле стоять будет. А оно ушло. Значит, и ты больше никто, Филимон. Это раз. Воевода Морозов и другие бояре вовсе не Владислава польского, а Карлуса шведского, как я знаю, держатся. Покажи я им ту копейку, что ты в откуп у Порывкина чеканить взялся, большой шум будет, ох большой. Это два. Мало того, ты сибирского дьяка Кирилу Федорова сильно обидел, а перед моим прибытием мастеровых и началие со двора для того распустил, чтобы я не солоно хлебавши дальше со своим серебром отправился. Так, да?
— Побойся Бога, Василей Фомич! И в мыслях такого не было! Да я к тебе со всей душой. Это Федоров на меня напраслины наговорил.
— Ну да, ну да… Я тебе: «Дай молочка». А ты мне: «Подожди, еще бычка не подоил». Нет уж, Филимон, так у нас дело не пойдет. Вели своим старосте и целовальнику во всем меня слушаться, а маточник с именем Владислава на моих глазах уничтожь. Вот тогда я тебе поверю и лишнего в Ярославле постараюсь не засиживаться.
Посопел Дощаников, поерзал, рожи страшные покорчил да и согласился. А что ему делать? Перемирие без братства все же лучше, чем затяжная брань.
Вскоре во всех палатах Денежного
За вечерней трапезой Кирила подсел к Треньке Вершинину:
— Ну, как там моя Анна в Томске поживает? Как дочка? На кого похожа?
— Про Анну много сказать не могу. Что от татар, что от русских она отдельно живет, но в Троицкой церкви часто бывает. Тебе верна. Купец тут один к ней сватался, так она ему отказала. Еще слух был про князьца из телеутов. Его она тоже прогнала. Гордая. Волосы в одну косу с лентой заплетает. Сразу видно: тебя ждет. Ты уж не обижайся на честном слове, но жаль на нее смотреть, державец. В самой силе баба, в самой красе… А дочка что же? Вся в тебя. Сперва-то темненькая была, глазенки навкось, не так чтобы сильно, но все же. А теперь выправилась. Волос русый, лицо правильное, а засмеется — ну ровно солнышко! Лет ей, однако, около семи, а на коне сидит, как влитая. Вот что значит порода! Верховая езда у ней в крови. Перед отбытием из Томского города я ее у Юрточной горы видел. Куда скакала, не знаю. Сама маленькая. Волосы летят. На шее нитка с сосновыми шишками. Ну прямо дух захватывает…
И так это Тренька зримо описал, что Кириле в ту ночь не Денежный двор приснился, а дочь Русия, скачущая к нему из далекого Томска, и верная, несмотря ни на что, жена Анна.
Не дальше дороги
Август-густарь начинается Медовым Спасом. Это день первого сева и первого меда, а по церковному календарю — праздник Честных Древ Креста Господня. После крестного хода, которым он знаменуется, принято погружаться всем миром в освященные воды реки или озера, чтобы очиститься от грехов, а затем и коней в эти воды погружать, дабы оберечь их от болезней и напастей. Однако, отправляясь в Суздаль к родным могилам, Дмитрий Пожарский не календарем руководствовался. Его вели долг, время и обстоятельства. И лишь в стенах Спасо-Евфимиева монастыря, склонившись над могильной плитой, под которой покоился прах его отца, он вспомнил, какой нынче день. Ну, конечно, Медовый Спас. Вон как густо разлит вокруг запах спелого меда! Он проникал даже в самые дальние уголки обители.
На плите было высечено: «Лета 7095 августа в 23 день [66] на память святого мученика Лупа преставился раб Божий князь Михаил Федорович Пожарский».
Снова и снова перечитывал князь Дмитрий эти скупые надгробные строки, но думалось ему не о бренности жизни, а напротив, о ее неизбывной силе и ликующей красоте. Ну разве можно забыть то утро Происхожденьева дня, когда отец взял его, шестилетнего Митюшу, с собою на пасеку, чтобы показать, как пчельник, посельский мужик-простота по прозвищу Журчало [67] , будет выламывать из лучшего улья соты и, уложив их на широкие деревянные блюда, угощать хозяев новой новиной? Одно блюдо Журчало отдал стряпухам, и они испекли из него громадный хлеб-пряник, другое — вместе с этим хлебом — дворовые люди понесли в церковь. Дмитрий с отцом присоединились к ним.
66
23 августа 1587 года.
67
Шмель.