Мужайтесь и вооружайтесь!

Заплавный Сергей Алексеевич

— Что ж это ты моего жеребца, как медведь, лапаешь? Лучше меня обними, шатун ты эдакий. Небось не рассыплюсь, — и тут же расцеловал Кирилу, приговаривая: — Наперво за отца. Жив и здоров он, чего и тебе желает… Теперь за себя… Ну а третижды за то, чтоб и дальше нас Бог крепил.

Увидев такое, один из повозчиков придержал коня. Кому не охота узнать, с кем так родственно Тырков встретился?

— Кабыть, это его сынок, — предположил ополченец из числа зюздинских мужиков, примкнувших к обозу на камско-вятском переходе. — Ишь, как ластятся.

Но Федька Глотов, случившийся рядом, его снисходительно поправил:

—

Ошибаешься, дядя. У Тыркова один сын, да и тот ноне в Мангазее служит. Этот, поди-ка, человек Пожарского.

Задние дружинники стали спрашивать передних: пошто стоим? Те им: да сын какой-то объявился: то ли Тырковский, то ли от Пожарского… И начались толки — один другого замысловатей.

Тем временем, отгородившись от любопытных взглядов крупом своего могучего жеребца, Тырков внимательно разглядывал Кирилу.

— Сказать по правде, не чаял я тебя тут увидеть, — наконец вымолвил он. — А ты вон он — будто с неба свалился. Каким случаем?

— Да тем же, что и ты, Василей Фомич. Кому-то идти, а кому-то — встречать. Затем я тут и оставлен.

— Как это «оставлен»? Нешто Пожарский из Ярославля уже ушел?

— Второго дня… Да ты не журись, Василей Фомич. Все продумано! Сдашь серебро, отдохнешь малость, а после как сам решишь — вперед ли, назад ли… Не мне тебя учить. Давай-ка сперва твое войско на суда посадим.

— Давай! — передав повод своего жеребца Сергушке Шемелину, Тырков ходко двинулся к причалу. — И давно ты у Пожарского дьячишь?

— Да уж три месяца, — поспешил за ним Кирила. — День в день.

— Вот и мы в пути столько же. И тоже день в день. Не зря такое совпадение, как думаешь?

— Очень даже не зря, Василей Фомич. Знаешь, какой мне нынче сон был? Будто мы с тобой на Денежном дворе серебряные копейки бьем. Ты — чеканщик, а я у тебя — подметчик. Каково?

— Выше всяких похвал! — заверил его Тырков. — Узнаю выдумщика. Знать, с большого гороха тебе такое привиделось, голубь. Нешто у меня своих дел нет, что я в чужие ни с того, ни с сего полезу?

— Ну а коли припрет, тогда как?

Тырков изучающе глянул на Кирилу. Неожиданный всплеск в его голосе говорил о том, что Кирилу что-то гнетет.

— Тогда по обстоятельствам — смотря по делу. Твое, похоже, как бочка без клепок?

— Хуже, — махнул рукой Кирила. — Мое дело — вынь да положь, роди да подай. Без твоей помощи, Василей Фомич, его и не расхлебать. Но это разговор особый. Не хотел я вперед с ним забегать, само вышло. Лучше отложим его покуда. Сейчас не досуг…

В гуще походного строя они дошагали до причала. Здесь начальствовал Федор Годунов. С коня он так и не сошел. Поезживал по мосткам да по сходням, покрикивал грозно, явно красуясь своей властью. Но обозная рать и без его указаний действовала слаженно, без суеты и спешки. Одна за другой въезжали на расшивы очередные подводы и выстраивались рядами от борта до борта. Возчики тут же выпрягали коней и уводили их на кошму. Туда же ставили своих скакунов конные ополченцы. А пешие играючи сдвигали осиротевшие телеги, чтобы даже самого малого зазора меж ними не оставалось, и стоймя поднимали оглобли. Издали посмотреть, будто плавучие гуляй-городки копьями да пищалями вдруг ощетинились. Оставшееся от подвод пространство досталось земским ратникам. Они заполнили его дружно, без толкотни и споров.

И оказалось, что места на судах для всех походников более чем достаточно.

Первой отвалила от берега расшива, которую приглядел для себя Федор Годунов, следом за ней кошма с табуном верховых и обозных коней, и лишь затем велел отчаливать своему корабельщику Василей Тырков. Вместе с Кирилой он занял лавку, прилепившуюся к носовой избушке — мурье. Отсюда обзор на три стороны. Гляди на здоровье…

Величава, неоглядна Волга. Много чувств она рождает. Чтобы выразить их, особые слова нужны — песенные, за душу не только напевом берущие, но и красотой голоса, и настроением, и полетной силой. Именно такие слова нашлись у прирожденного запевалы Михалки Смывалова.

Уж ты Волга-свет, Река-матушка, —

раздумчиво, словно беседуя сам с собой, начал он, и вдруг его голос зазвенел, расправил крылья и серебряной птицей взмыл над волжскими просторами:

Ой далеко ты, Волженька, протянулася. Широко ты, Волженька, да пораскинулась. Разошлось твое имя на весь белый свет, На весь белый свет без остаточка.

Боже, как хорошо под песню плывется, думается, отдыхается! Воздух влагой напитан. Небо чистое, лишь местами перышками белоснежных облаков припорошено. Зеленые берега. Голубые дали. Бесконечность.

А Михалка Смывалов знай себе соловьем заливается: Ой да в Селигерско-им краю посередь дремучих лесов Из-под камешка ты, Волга, народилася. Синь-водою по пути наточилася. Да в гости к Каспий-морю направилася.

Микеша Вестимов слов этой песни не знает, а потому подпевает Михалке бессловесно. И звенит в его голосе колокольная медь:

Уж ты, Волга-свет, река-матушка. Уж кормилица ты нам и поилица. Уж заботница ты нам да и заступница. По Московско-ией Русии путеводница. А в надсадливых делах ой да утешительница…

Заслушались своих сотоварищей ополченцы. Заслушались Тырков и Кирила. Даже кони на кошме морды в сторону последней расшивы повернули, замерли отрешенно.

Дождавшись, когда песня смолкнет, растворится в череде хлюпающих о борта солнечных волн, Кирила сунул в широкую ладонь Тыркова серебряную монету. Не проронив ни слова, тот принялся ее разглядывать. Мысленно положил рядом с ней копейку, что три месяца назад прислал тобольскому воеводе Ивану Катыреву князь Дмитрий Пожарский. Судя по всему, эта серебрушка тоже на Ярославском Денежном дворе отчеканена. Но почему тогда на ней нет указательного знака с/ЯР? Почему голова всадника с копьем и ноги коня не умещаются на монетном поле? Почему сама копейка меньше весом?