Мужчины своих женщин
Шрифт:
— Пожалел, — сказал я честно. — Да, пожалел… Ну и что вы собираетесь делать теперь со мной? Отпустите?
— Арестую. Мы следим за вами уже неделю, мои ребята здесь. Лучше не пробуйте бежать.
— Ага, — кивнул я. — Ждите больше.
И, вскочив с лавки, перемахнул чугунный забор. Покатился вниз по крутому склону.
А я ведь от нее сначала ушел, пальцем не тронул. Когда она сказала мне, что больна СПИДом… Бродил где-то до ночи, пил водку… привыкал к новому положению вещей. А потом думаю: ну что ж, раз так, пойду к ней обратно. Чего уж теперь-то гоношиться, в самом деле? Победила, стерва. Иди к ней, бери свое. За все, как говорится, уплочено.
Люди, сидевшие на соседних лавочках, видели, как в доску пьяный парень (и куда только смотрит милиция?), который долгое время разговаривал сам с собой, плавно поводя в воздухе руками — вдруг сорвался с места, перелетел через ограждение и покатился вниз по склону. Думали — убьется, здесь все-таки очень круто… Но парень внизу легко вскочил на ноги, отряхнулся мощным звериным движением и рванул к реке. Прямо в одежде он вбежал в воду и поплыл вперед, к острову. За три минуты пересек Которосль, выскочил из воды и скрылся в зарослях. Ободранный и гордый.
Все, теперь его не взять.
Люди сошлись во мнении, что о пьяных Бог заботится гораздо больше, чем следовало бы.
Пепел ждет зерна
Прошлый век, девяносто шестой год, лето.
Подбегает ко мне на заводе начальник (назовем его, к примеру, Васей) и говорит:
— Значит, читаешь?
— Ага.
— А что читаешь?
— Да вот, «Бориса Годунова»…
— У тебя работы нет?
— Есть.
— Так чего ж ты херней занимаешься? Или к поступлению в Литературный институт готовишься?
Я говорю:
— Вообще-то это не херня, а Пушкин. И я в самом деле готовлюсь поступать в Литературный.
Тут у него глаза стали больше моих.
До экзаменов оставалось не более месяца — и готовиться, в принципе, было бесполезно. Однако я все же успел прочитать кое-что из русской классики восемнадцатого-девятнадцатого веков. Решил: а что, съезжу, на умных людей посмотрю, пообщаюсь. Может, и до экзаменов-то дело не дойдет…
Этот месяц я почти не спал, глушил кофе по-черному, читал каждую свободную минуту.
В институтском общежитии мне в соседи достались двое: мужик лет сорока и парень — мой ровесник. Мужика звали Анатолием, он писал стихи, а приехал с севера.
— Откуда именно? — полюбопытствовал я, расстилая на койке рваный и грязный матрац.
Яподнял брови в знак уважения.
Парня звали Олегом.
— Юрмала, — просто сказал он и брезгливо придавил каблуком голодного таракана, атаковавшего его баул.
— Знаю! — обрадовался я. — Прибалтика! У меня ведь там дед служил. В частях НКВД. За «зелеными братьями» охотился…
Олег промолчал. Как
— А ты откуда? — спросил меня Анатолий.
— Да тут недалеко, — сказал я, беря пример конспирации с него самого. — Четыре часа на электричке.
Первым экзаменом оказался этюд. Нужно было подтвердить, что ты — это именно ты, и никто не писал за тебя работу, присланную на конкурс. Следовало проявить свое художество во всей красе.
О чем я там писал, сейчас уже не помню. Помню только, что вышел из аудитории после пяти часов изнурительного корпения над бумагой с чувством глубокого неудовлетворения собой. В голове же сидела лишь одна мысль: «Ну, вот и все!»
В знаменитом институтском дворике возле памятника Герцену ходил раздосадованный Анатолий, курил одну сигарету за другой.
— Как дела? — спросил я.
Он ответил непечатно.
— И у меня то же самое.
В это время появился Олег — доброжелательный и невозмутимый, как сто индейцев.
— Написал?
— Написал. По-моему, неплохо получилось.
«У-у, бандеровец!» — подумал я.
Анатолий отвернулся и сплюнул.
Олег сразу же уехал в общагу, готовиться к другим экзаменам. Мы с Анатолием от безнадеги поехали в Третьяковскую галерею и бродили там часа три, пока не оттоптали себе ноги.
Эта ночь тянулась долго и тоскливо. Назавтра должны были вывесить оценки.
Мы с северным поэтом огребли по трояку. Латыш получил твердую четверку. Он сразу стал посматривать на нас как на вчерашних людей, с которыми уже не обязательно поддерживать отношения — им недолго осталось. Да мы и сами это понимали.
— Значит, берем водочки? — решительно сказал я, отозвав Анатолия в сторону.
Он долго смотрел на меня, беззвучно, словно в забытьи, шевеля губами. Может, сочинял стих? Наконец подвел итог:
— Две бутылки. И пиво. Рыба у меня есть…
Анатолий оказался организационным гением. Вскоре уже почти весь этаж в общаге был вовлечен в вечеринку, скромно начавшуюся в нашей комнате с двух бутылок водки. Люди приходили с вином, рассказывали о своих бедах, курили, исчезали, на их место являлись другие. Оказывается, тройки получили процентов семьдесят всех поступавших. Мы с Анатолием воспрянули духом. Не все еще потеряно!
Латыш к спиртному относился резко отрицательно. Он индифферентно лежал на своей койке, отвернувшись к стене и сложив руки на груди. Делал вид, что спит, хотя не спал. Сколько ни уговаривали его присоединиться к компании, он отказывался или просто молчал. В конце концов мы отступились, решив, что случай безнадежен.
Это был славный вечер. Мы еще любили друг друга. До взаимной ненависти, презрения и размежевания по мафиям было далеко. Мы все были братья-литераторы, мы были молоды и несли, как говорится, прекрасную чушь. Сыпались стихи, свои и чужие. То и дело слышалось: «Я хотел бы выпить с вами водки» — и ответ: «Согласен, но только на брудершафт!» Мгновенно образовалось несколько временных семейных пар, а вообще-то целовались все со всеми. Девушки, казалось, сошли с ума — пили и курили больше нас. Кто-то что-то декламировал в гулкую пропасть двора, стоя на подоконнике четвертого этажа. Дух праздника был вроде того, какой царил в Риме накануне захвата его варварами. Мне все чудился запах гари, пепел подожженных библиотек, пылающих книг, медленно оседающий на подоконник. Возможно, впрочем, это что-то забытое подгорало на кухне.