Мужчины своих женщин
Шрифт:
Прошло еще часа два. Нас зазвали в кабинет и сообщили, кто принят, а кто баллов не добрал. Я, оказывается, еще и перебрал.
Странно, я не ощутил какого-то особого счастья. Понимание того, что мне выпал счастливый билет, пришло лишь дня через два. Лежал на скрипучей койке в общаге, думал о том, что скоро вернусь домой… И вдруг понял: да я же поступил в Литературный институт!.. Мне аж жарко стало.
По стене деловито спешил куда-то огромнейший рыжий таракан. На потолке сидел еще один, покрупнее. «Ох, домой приеду — ногти обстригу!» — подумал я…
В
18.08.99
«Привет, Олег! Получил твое письмо. На этот раз почта не подвела, дошло из вашей отдаленной Латвии в наш благословенный Ярославль за две недели потихоньку. Сразу сажусь писать ответ.
Новостей у меня довольно много, все разного свойства, так что даже и не знаю, о чем сообщать во первых строках.
Поздравь меня с новой публикацией. Кусок повести «Самый длинный день» напечатан в той же газете, что и предыдущие два рассказа. Я попробую выслать тебе этот разворот, в конверт должен уместиться. Как видишь, кусок не слишком большой, от повести остались начало да конец, а середины-то и нет, но публикация даже этих крох все равно чертовски приятна. Тем более, редактор мне в утешение сказал, что так даже еще лучше. Если, дескать, от бесформенного куска мрамора отсечь все лишнее… Не знаю, не знаю. Верю старшим товарищам.
Один мой друг увидел эту публикацию, а потом мы с ним случайно встретились в городе, у «Макдональдса». Он говорит: «Ну, давай автограф!» — и достает газету. Я говорю: «Сейчас к американам зайдем и посидим тут за столиком — ты покуришь, а я мороженого поем». Он кричит: «Ты русский писатель или ты не русский писатель? Ходить в «Макдональдс», в эту иноземную забегаловку…» А я говорю: «Ладно, я русский писатель, но мороженое американы делают хорошее». Польстил он мне, это ясно, а все равно я полдня ходил с глупой улыбкой на роже.
Ну вот, теперь о других делах. С ужасом вспоминаю профессора Николаевскую, которой так и не сдал весной зачет по риторике. Она мне предложила перенести это дело на осень. От такого предложения я не смог отказаться. Правда, мне не дали вызов, так что придется как-то договариваться с заводским начальством. А что делать? Зря, что ли, мы с тобой мучились, поступая в Литературный-то институт имени Горького? Надо уж заканчивать… Эта Николаевская — кошмарная женщина, повезло же мне нарваться на нее два раза по весне, и она оба раза устроила мне облом!
Опулял отпуск, довольно неплохо, погода была самая южная. Собирался в отпуске переписывать роман (ты его читал, та приключенческая вещь), но ни строчки не сделал, пока не вышел на работу. Отпуск расслабляет до безобразия. Зато сейчас приходится наверстывать, дело понемногу движется, надеюсь к ноябрю закончить новый вариант. Кроме романа ничего не пишу.
Живу теперь в центре города, квартира старая, требует мелкого, но постоянного ремонта, так что скучать не приходится. К тому же в моем
Ничего, прорвемся.
Читаю сейчас Лескова, очень увлекся. Купил по случаю два тома совсем недорого. У нас тут есть магазинчик, где хорошие книги продаются по смешным ценам. Недавно купил двухтомник Гончарова — «Фрегат «Паллада» — за 4 рубля. Совершенно новые книги, только что распакованные. Их выпустили несколько лет назад, а в то время спроса, что ли, не было. Теперь распродают. Кроме классики там еще полно всякого, можно набрать целую библиотеку…
Ну вот и все, вроде бы. О других новостях, если будут — при личной встрече. До осенней сессии, до ноября!»
3.11.99
«Начальнику производства Иванову И. И. от газоэлектросварщика Седова А. А. Заявление. Прошу предоставить мне отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам с 9 по 19 ноября 1999 года».
Подпись: «Седов».
Резолюция: «Не возражаю. Иванов».
15.11.99
«МОЯ АПОЛОГИЯ» (по методикам Квинтилиана)
Говорить «по бумажке» — явный моветон, но прошу снисхождения — это мой первый опыт подобного рода.
Уважаемая! Я намерен произнести перед Вами эту речь ввиду чрезвычайных обстоятельств, которые попытаюсь изложить, если Вы любезно соблаговолите меня выслушать.
Речь пойдет о риторике. Вернее, не столько о самом предмете, сколько о моем к нему отношении (а оно, заметим в скобках, трепетное). Я трясусь, словно охваченный лихорадкой святого Витта, произнося по буквам раскатистое слово «риторика». Почему это так — объясню сейчас же.
Но начну несколько издалека, чтобы прояснить историю вопроса.
Еще в те давние времена, когда я учился в младших классах средней школы, я, как ни странно, мечтал стать писателем. И это желание со временем не пропало, как другие романтические бредни (моряк, пограничник, летчик), а только усилилось и окрепло.
Как полагается всякому молодому человеку «с запросами», я вел дневник, и одну из тогдашних записей хочу поведать вам по секрету. Она гласит: «Хорошо бы поучиться в Литературном институте, овладеть искусством оратора. А то говорить совсем не умею, и в школе не учат. Для чего же прошли эти две тысячи лет — неужто для одних только календарей?» Вот такая невинная запись в ряду многих прочих. Я и не думал, что это знак судьбы.
Теперь представьте себе, что через много лет, когда я давно уж забыл о всяких дневниках, стал довольно циничным молодым дядькой и очерствел душою, мне совершенно неожиданно удалось поступить в Литинститут. С первой же попытки. А ведь это редкость, люди годами мучаются… Половина моего желания, таким образом, исполнилась — хоть и не сразу, но неотвратимо. Отучившись три года успешно, без «хвостов», я вдруг обнаружил риторику в списке предметов, которые нужно будет сдавать для перехода на четвертый курс. Я не придал этому значения — ну подумаешь, еще один зачет — зашел да вышел — не стоит беспокоиться. И завалился на нем, как подкошенный. В результате уже полгода нахожусь в неопределенном состоянии, плохо представляя себе, что будет дальше.