Мужской день
Шрифт:
Кто-то попросил открыть гараж в последний раз. Серега сбегал за ключами. Щелкнул замок, и упал засов.
Внутри стояла эта машина.
Мы подышали густым и плотным воздухом гаража. Подошли к ней. Погладили. В последний раз. Затем Серега закрыл за нами дверь. И сунул связку в карман. Только теперь я заметил, что на нем отцовская куртка.
Зачем он сделал это?
Может, чтобы впустить его туда. Наверное, он это сделал так, на всякий случай. И правильно.
Когда
Я всегда вспоминаю этот темный капот из благородного металла, отливающий синевой. И сизые каучуковые шины.
И толстое-толстое лобовое стекло. Стекло, казавшееся в глубине гаража, под светом тусклой лампочки, тогда, в те субботы, почти что темным. Даже черным.
Жаль, что мне так и не довелось посидеть внутри такого автомобиля. Да и вряд ли уже доведется.
ЧЕЛОВЕК В ТРЕУГОЛКЕ
У тети Розы были какие-то странные, удивительные часы.
Я хорошо их помню – в бронзовом гроте, на бронзовой земле, посреди бронзового поля уместился хитрый домик с часами. А сверху, возвышаясь над всем этим и опираясь локтем о крышу домика (или о вершину грота, что не так уж важно), стоит человек в камзоле и треуголке, в панталонах и чулках, в туфлях с пряжками и даже при шпаге – словом, этакий кавалер, модник позапрошлого века.
Я стоял и смотрел на человека в треуголке, пока родители разговаривали с тетей Розой.
– Сима, ну как ты себя чувствуешь? – заботливо спрашивала тетя Роза. – Спишь-то хоть нормально?
Папа, как всегда, пожимал плечами.
– А я что-то совсем не сплю, – вздыхала тетя Роза. – Когда бы ни легла, а вскакиваю обязательно часов в шесть. Это что, возраст, наверное?
– Да ладно, какой там у тебя возраст, – улыбался папа.
За окном медленно опускался снег.
Я все время пытался понять, куда же падает бронзовый
взгляд человека в треуголке.
Я садился рядом с ним, прижимался к нему лицом и пытался поймать направление этого взгляда. В стекле книжных полок отражались женские платья, чьи-то ноги, но все это было как-то смутно, неясно.
Очень ясно был виден с этой точки черный чертик на крошечном журнальном столике, который смешно пыхал трубкой, если эту трубку поджечь. От нее курился маленький дымок и вонял на всю комнату.
– Мужики! – кричали женщины. – Хватит там курить! Идите лучше стол раздвигайте!
Приходили веселые мужчины, раздвигали старый стол, вынимали складные половинки, весело переговариваясь.
Женщины стелили на этот большой стол белую скатерть, раскладывали чистые тарелки.
Начинался праздник. Чей-нибудь день рождения. Я шел и всегда садился рядом с папой.
– Слушай,
– Ну давай... – кивал папа.
– Короче, летят на самолете Брежнев, Никсон и этот... ну как его? Помпиду!
– Который Жорж? – почему-то смеялись женщины.
– Кажется, я этот анекдот знаю, – говорил папа.
– Нет, ну ты слушай! – кричал кто-то рыжий. – А вот этот знаешь, как кота дрессировали, чтобы он там... это... С песнями, с плясками и главное добровольно?
– Знаю, – говорил папа.
– Эх! – огорчался рыжий. – Все все знают! Давай тогда выпьем!
– Давай! – соглашался папа.
– А вы статью про НЛО читали? – спрашивала полная милая женщина.
– Да читали, читали! – кричали на нее все хором. – Надоели вообще эти летающие тарелки! Ты нам лучше тарелочку холодца принеси!
– А селедка под шубой там еще осталась? – интересовался папа.
И ему немедленно выносили свежую тарелку селедки под шубой.
Папа улыбался.
– Сима! – кричала ему с другого конца стола тетя Роза. – А ты хоть попробовал другую селедку, в горчичном соусе? Вон она, рядом с тобой стоит!
– Вкусно. Но очень жжет! – жаловался папа.
– Язвенникам и трезвенникам не рекомендуется! – кричал кто-то рыжий. И хохотал как сумасшедший над этой шуткой.
– Пирог! Пирог еще теплый! Берите скорей! – восхищалась милая полная женщина.
Скоро мне надоедало все это безобразие. Я вновь вставал из-за стола, хорошенько наевшись, и отправлялся к человеку в треуголке.
Он по-прежнему опирался на грот, как будто ничего не происходило. Только выглядел чуть более устало.
Мне не давал покоя поворот его бронзовой головы. Мне все время казалось, что он видит что-то такое своими бронзовыми глазами, чего не видно мне.
Я почти ложился щекой на стол и пытался увидеть мир как-то иначе.
Розовая селедка под шубой плыла над столом, как царица морей, покрытая светло-желтым майонезом, мелкими дольками яблок, остро нарезанным луком, крошечными кусочками соленого огурца. Рядом с ней лежали руки. Руки были огромные, тяжелые, мужские. Я изо всех старался не видеть, чьи это руки. Руки были важны сами по себе, без человека.
На одной было простое латунное кольцо. В другой – сигарета. Сигарета слегка дрожала, и дым, который струился над бутылками водки и вина, тоже слегка дрожал.
Чей-то галстук назойливо залезал в тарелку с салатом. Его поправляли, а он опять залезал.
Чье-то колено прижималось к другому колену, но я не понимал зачем. То колено отодвигалось, но тщетно. Другое колено вновь прижималось к тому колену. Им было тесно.
Страшно блестели рюмки. Они блестели так, что у меня резало глаза. И я зажмуривался на секунду.