Музы дождливого парка
Шрифт:
— Грим, фу! — Арсений не без усилий оттолкнул от себя пса, успокаивающе погладил по голове. — Вроде бы серьезная поисковая собака, а ведешь себя как щенок. Нашел что-нибудь интересное?
Грим мягко, но многозначительно сжал челюсти на его запястье, потянул за собой. Значит, нашел.
Наверное, до того места, к которому вел его пес, можно было добраться куда более удобной дорогой, но вошедший в охотничий азарт Грим не искал легких путей, пер напролом — по цветочным клумбам, сквозь мокрые кусты. Останавливать его сейчас, когда он взял след, было бесполезно, оставалось послушно бежать следом, оскальзываясь
Эта сумасшедшая гонка закончилась внезапно. Не успевший сориентироваться Арсений все-таки упал. Ладони сначала заскользили по мокрой траве, а потом уперлись в каменные ступени, над ухом тихо рыкнул Грим. Еще не отойдя от внезапного падения, не поднимая головы и не оглядываясь по сторонам, Арсений уже знал, где оказался. То самое шестое чувство, которое он уже давно привык считать своим рабочим инструментом, сначала холодной змеей проползло по спине, а потом камнем упало на дно желудка.
— Приплыли, — сказал он, поднимаясь на ноги.
Павильон был большим, гораздо более массивным, чем казался издали. В коротком сполохе молнии Арсению почудилось в нем что-то неправильное, больше подходящее склепу, чем парковому павильону. Наваждение развеялось, стоило лишь обойти строение по периметру. Восьмигранная форма, куполообразная крыша, изящные ионические колонны, пространство между которыми заполнено пустотой. Впрочем, это только на первый взгляд — пустотой. Протянутая ладонь легла на прохладную гладь стекла. Павильон при своей кажущейся ажурности и невесомости был надежно защищен от непогоды. Арсений прижался лбом к стеклу, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь внутри. Ничего — только густая темнота, гораздо более густая, чем тут, снаружи.
Молния вспыхнула за спиной за мгновение до громового раската, и Арсений, ко всему привыкший и ко всему готовый Крысолов, испуганно вскрикнул.
По ту сторону стекла стояла женщина… Белые одежды, уложенные в высокую прическу волосы, протянутые в просительном жесте руки, тоска в мертвых глазах. Боженька святы! Так это же она… Вернее, одна из них…
Темнота снова набросила на павильон непроницаемое покрывало, но мертвая муза до сих пор стояла перед внутренним взором Арсения, тянула тонкие руки, глядела с мольбой и укором. Неважно, был Савва Стрельников мистиком или злодеем, гением он был однозначно. Потому что только рука гения могла создать такую совершенную и такую убийственную красоту.
Творец,1920 год (Эрато и Эвтерпа)
Она вошла в его жизнь почти сразу же вслед за Амели. Адели — затерянная на задворках Парижа сестра-близнец. Та же плавность и текучесть линий, те же черные волосы, тот же профиль и разворот головы. Адели, такая похожая и одновременно такая особенная! В ней было то, чего Бог не дал Амели. Страсть, жадная, все на своем пути сметающая жажда жизни, любви, приключений. Искра, способная сжечь дотла весь Монпарнас. С робкой и покорной Амели их роднило только одно — любовь к красному. Мертвая роза — в волосах одной, гранатовый браслет — на запястье другой. Пока гранатовый, а скоро непременно рубиновый! Так она утверждала. Она, дешевая певичка из дешевого кабаре, ценила себя дороже кокоток
Всем троим! Адели умела желать и жить с такой силой, что Савва, уже почти разуверившийся, почти захлебнувшийся в толпе таких же, как сам, молодых, голодных и честолюбивых, вновь обрел силы и веру в свою счастливую звезду.
Амели, его маленькая и слабая Амели, которую в порыве особой нежности он называл Эрато, не смогла вынести на своих хрупких плечах тяжкое бремя музы. Исходящего от нее света хватило всего на несколько картин, таких же ровных, спокойных и текучих, как и она сама. А потом свет погас, и храм, который Савва воздвиг для своей Эрато, рухнул, едва не погребя творца под своими обломками.
У него больше не было ни музы, ни света. Его муза оказалась такой же дешевой и ненастоящей, как тряпичная роза в ее волосах. Она больше не вдохновляла, лишь тяготила, сталкивала в бездну, спастись от которой можно было только забытьем, подаренным полынной настойкой.
Зимой умер Амедео, больной, нищий, так и не нашедший признания. На память о нем осталась лишь стопка набросков и несколько подаренных картин. Жанна ушла вслед за своим творцом, добровольно и безропотно, как и должно уходить настоящей музе.
А Амели не уходила. Развенчанная муза Амели жила с ним под одной крышей, дышала одним воздухом и отравляла его жизнь своей безропотностью и ненужностью.
Савва был пьян, когда Фортуна снова явила ему свою улыбку. Амели — или Адели? — смотрела на него сияющими глазами, и сияние это оказалось таким ярким, что в непротопленной мансарде вдруг сделалось нестерпимо жарко. Рука с гранатовым браслетом — значит, все-таки Адели! — нежно коснулась его губ, скользнула вниз, за ворот давно несвежей сорочки.
— Мой. — Ее губы были такого же цвета, как и ее браслет, и Савве вдруг нестерпимо, до ломоты в висках, захотелось впиться в них поцелуем. — Теперь только мой!
У их поцелуя был горький вкус полынной настойки, болезненный и солоноватый от прикушенной Адели губы. Этим горько-соленым поцелуем она снова вернула его к жизни. Его новая муза. Его Эвтерпа.
Она научилась царствовать и в его жизни, и на его полотнах. Гранатовый браслет и жадные губы сводили с ума не только Савву, но и других мужчин. Впервые за долгие месяцы он сумел продать свои работы.
— Мой! — шептала Адели, до крови прокусывая мочку его уха. — Мой, мой, мой! — повторяла, пересчитывая вырученные за картины франки. — Слышишь, он мой! — рычала, глядя на испуганно жмущуюся в угол Амели. — Пошла вон!
Она не уходила. Его уже давно ненужная муза безмолвной тенью скользила по мансарде, по первому требованию пряталась за купленной на блошином рынке китайской ширмой, плакала украдкой, что-то шептала своей фальшивой розе, но не уходила. Амели была его женой и продолжала верить, что это что-то значит…