Музыка на иностранном
Шрифт:
Придется признаться: я попросил убежища просто потому, что мне понравилось в Италии. Яркое солнце, хорошая кухня, нарядные женщины. Мне было нетрудно изложить свои стремления на языке политических репрессий. Но на самом-то деле я бежал от унылой серости. От консервированного горошка и от дождя.
Мы познакомились в поезде. Я взялся давать ей уроки английского, и уже на втором нашем занятии, когда я приехал к ней в Милан, мы оказались на этом самом турецком ковре. Всего два урока английского — два бутафорских занятия.
Вопрос о любви не поднимался ни тогда, ни позже. Мы хотели друг друга — в каком-то почти что абстрактном смысле. И я сразу понял, что женюсь на этой женщине. В то время я даже не был уверен, что она мне нравится, и все же в том, что мы встретились, была какая-то
Да, именно так: я считал все это неизбежностью — мне казалось, что Элеонора была предназначена мне судьбой. В любом случае тогда мной владело чувство, что пришло время выбрать женщину, рядом с которой я проведу оставшиеся мне годы (мне было тогда чуть за тридцать) — и тут Элеонора вошла в купе и села напротив.
Конечно, в жизни нет ничего неизбежного — кроме ее неотвратимого конца. Только случай привел меня в Италию, только случай привел Элеонору в мое купе. Я до сих пор не согласен с тем, что некая невидимая сила устраивает мою жизнь — и что все, что ни делается, «все к лучшему». Теория исторической неизбежности — это почти то же самое: извинения за все, что случилось так, а не иначе, вместо объяснений — почему случилось именно так.
Многие утверждают, что тот безумный режим в Британии, от которого я бежал, сам по себе был неизбежным — принимая за неопровержимые доказательства события тридцатых годов и военного времени. Все было именно так, как было, а поскольку было именно так, а не иначе, то иначе и быть не могло. Сейчас стало модным описывать воображаемые «альтернативные» пути развития, которые могли бы быть, если бы история пошла по-другому, — появилось немало романов, в которых рассказывается, какой была бы жизнь, если бы не было германской оккупации и в 1947-м коммунисты не пришли к власти (хотя даже если бы германское вторжение не состоялось, власть все равно могла бы достаться коммунистам). Эти фантазии довольно занимательны: нелепые сюжеты, в которых все еще существует монархия и аристократия, — просто повод для льстивых описаний приемов на открытом воздухе, игры в шары и прочих светских развлечений, которые благополучно дожили до нашего времени. Кстати, если вдуматься, не такие уж они и нелепые — к тому же я слышал, что дебютантам гораздо легче пропихнуть в печать роман на такую тему.
Только вот где они были со своим словотворчеством последние сорок лет?
Измышления этих писателей об «альтернативной истории» — это лишь следствия «галлианской» философии, которую я разделяю всей душой. Исторические события, которыми судьба забавляет и мучает нас, значат не более чем цифры, выпавшие на игральных костях.
Стало быть, Элеонора вошла в купе и села напротив меня. Она стала моей ученицей, моей любовницей, а потом и моей женой. Если бы я пропустил тот поезд (то есть если бы я успел на предыдущий, которым и собирался ехать), я никогда бы не встретил Элеонору — и кто знает, как бы все обернулось потом, какой была бы моя жизнь сейчас? И уж точно я сейчас не писал бы все это. Даже не знаю, что сказал бы отец по поводу всех поворотов моего жизненного пути — так непохожего на прямой путь успехов и достижений, на который он меня направлял.
Почему я снова заговорил об отце? Да потому, что когда-то я оторвался от писанины и пошел в туалет, а когда застегивал молнию… но я вроде бы уже рассказывал эту историю. Вы, наверное, уже заметили, что у меня есть дурная привычка повторяться. Отца это всегда раздражало — он обрывал меня на полуслове: «Это ты уже говорил!» И я затыкался.
Когда я был маленьким, отец часто со мной гулял — и я заваливал его вопросами. Однажды я спросил, из чего сделан свет, и отец ответил: из волн, как море. Мне тогда было непонятно: раз свет — как море, почему же тогда глаза не становятся мокрыми от света? Немного позже я снова задал отцу этот вопрос, и на сей раз он ответил, что свет состоит из множества частиц. В конце концов он подарил мне книгу по физике, из которой я узнал, что свет — это не волны и не частицы; он состоит из того и другого, и все зависит от того, с какой точки зрения его рассматривать. Я тут же решил, что мне нравится физика. В той же книге я вычитал, что скорость света в космосе всегда одинакова: не важно,
Именно он заставлял меня заниматься музыкой — наверное, мечтал, что я стану великим пианистом; но мне ни разу не удалось хотя бы приблизиться к той планке, которую он для меня установил. Он слушал мои упражнения — и остался доволен только один-единственный раз. Обычно он тихо сидел, слушая музыку, но как только я брал неверную ноту, тут же раздавалось его недовольное ворчание. Много лет спустя я играл для Элеоноры. Я выбрал простенькую пьеску и сосредоточился на музыке так, будто от этого зависела вся моя жизнь — так ногтями цепляешься за поверхность отвесной скалы. Но примерно на середине пьесы я все же сорвался — сбился раз или два.
— Очень мило, — сказала она, когда я закончил. — Жалко только, с ошибками.
Я с самого начала знал, что женюсь на ней. Я восхищался ею — с самой первой встречи в поезде я восхищался ее невозмутимостью, такой изысканной, такой уверенной в себе. Если бы я был женщиной, я хотел бы быть такой женщиной, как она.
А потом я понял, что люблю ее, — и меня самого поразило, какое теплое чувство я стал испытывать к этой ледяной женщине. Сперва я любил ее так, как любят музыкальную пьесу. Позже, когда мы узнали друг друга получше, это стало похоже на отношения близкой родни — верность и уверенность в человеке, который рядом. Сейчас мне ужасно ее не хватает. А все началось с маленького уплотнения.
Но я говорил об отце. Когда он понял, что блестящим пианистом мне не быть, он возложил все надежды на мои способности к математике и точным наукам. Когда я подал документы на физический факультет университета, само собой подразумевалось, что у меня все пойдет хорошо и вскоре я стану доктором наук. Поступление было единственной планкой, которую я преодолел; я занялся научной работой, своим первым самостоятельным исследованием, и понял, что еще немного — и меня затянет на путь, идти по которому я не хочу. Научная работа давалась мне не без труда — почти вся она сводилась к тому, чтобы изучать публикации по теме, завязывать знакомства в академической среде и быть в курсе последних достижений и разработок. Я уже знал, что свет — это одновременно и волна, и частица, и знать что-то больше мне уже не хотелось. Фантазии и идеи, накопившиеся во мне за все эти годы, переполняли мое воображение и лились через край. Я не хотел ничего изучать — ничего больше. Я пытался намекнуть отцу, что подумываю сменить профессию, но мне так и не хватило духу заговорить с ним об этом прямо. Я знал, что если не оправдаю всех возложенных на меня надежд, то подведу отца. И в итоге я все же его подвел.
Когда он умер, мне было двадцать пять лет — и я только-только начал его узнавать и понимать. Впрочем, может, оно и к лучшему, что он не увидел, как все обернулось. Я не только о себе — я говорю о жизни в целом. Он был ярым социалистом — и все, что сейчас творится в мире, только разочаровало бы его. Мы так легко забываем, что строй, который мы все сейчас так презираем, создали идеалисты, романтики — люди, которые искренне верили в свободу от эксплуатации и в право каждого на хорошую жизнь. Могу ли я, не кривя душой, презирать общественный строй, за который стоял мой отец?
Он объявил себя коммунистом еще в тридцатые, ему тогда не было и двадцати. Тогда еще никто не знал, что творит Сталин на самом деле. Теперь-то легко считать всех наивными глупцами, оболваненными пропагандой. И как можно так ошибаться сейчас — когда по кабельному телевидению все время показывают мир таким, каков он на самом деле?
После смерти отца я еще пять лет занимался наукой, не в силах решиться бросить все это — я попросту не мог придумать, что делать. Мое бегство в Италию было бегством от памяти об отце и от многого другого — теперь я могу в этом признаться. Даже сейчас, когда он мертв, его образ неотступно преследует меня. Бегство было единственным способом освободиться от уготованной мне судьбы — жизни, затраченной на тщетную борьбу и постоянные разочарования.