Шрифт:
Annotation
История шантажа, предательства и самоубийства?
История переоценки ценностей и неизбежного для интеллектуала «кризиса середины жизни»?
Все это — и многое другое…
Дебютный роман знаменитого автора «Мистера Ми» и «Принципа Д'Аламбера»!
Эндрю Круми
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
0
1
2
3
4
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
5
6
7
8
9
10
11
12
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
13
14
15
16
17
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
18
19
20
21
22
23
24
25
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
26
27
28
29
30
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
Музыка на иностранном
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
0
Как всегда в такие минуты, она спросила, о чем я думаю. Мне пришлось быстро соображать, что ответить.
На самом деле меня занимали две мысли. Во-первых, о том, как по-разному проявляется оргазм у женщин, у каждой — по-своему. Одни кричат, другие жадно ловят ртом воздух, третьи стонут. Есть женщины, которые воют, как волк на луну; есть, которые вздыхают с глубоко прочувствованной страстью оперной примадонны. Есть, которые хохочут, словно им рассказали смешной анекдот; есть и такие, которых охватывает беспричинная грусть, и они ударяются в слезы. Одни — не в силах шевельнуться в блаженной истоме; другие — тут же вскакивают с постели, делают себе бутерброд и включают телевизор. Или звонят мамочке.
Но она, она — сколько мы с ней живем, каждый раз, достигнув оргазма, она издавала глухое урчание, как потревоженная во сне кошка. А потом, если не засыпала сразу, она всегда задавала мне этот ужасный вопрос: о чем я думаю. И каждый раз я лихорадочно искал подходящий ответ, потому что уже знал по опыту, что в такие минуты от меня не ждут искренности.
Я сказал, что вообще ни о чем не думаю.
И не солгал: этот уклончивый ответ вполне отражал беспорядочный ход моих мыслей — я просто думал, не делая никаких выводов, а значит, как бы вообще не думал. Однако без всяких усилий с моей стороны это «недумание ни о чем» привело к неожиданным поворотам мысли. Мы только что с удовольствием занимались любовью; как всегда, она урчала, как кошка. И теперь мне хотелось скорее заснуть (кажется, если я ничего не путаю, на следующий день мне нужно было вставать раньше обычного, чтобы успеть на поезд); но вместо этого мне пришлось развивать мысленную активность, потому что она задала свой вопрос. Я вдруг поймал себя на том, что представляю себе множество женщин: и тех, с которыми спал, и тех, с которыми только хотел переспать, и тех, с которыми мне никогда не грозило расширить свои представления о разнообразии чувственных удовольствий. Я думал об этих бессчетных возможностях, сбывшихся и несбывшихся, и меня вдруг осенила такая мысль: наша жизнь — это цепь случайностей, и как это странно на самом деле, что цепочка случайных событий свела меня именно с этой женщиной, и мы теперь вместе, и я слушаю по ночам ее кошачье урчание, а ведь с тем же успехом (обернись все иначе) я сейчас мог бы лежать в объятиях совсем другой женщины, которая отличалась бы от моей жены, как вальс Шопена от фуги Баха.
Нет-нет, никакого неуважения к той, кого мне теперь так не хватает. Просто не мог же я ей признаться, что думаю не о ней, а о каких-то других женщинах — что я мысленно проигрываю эпизоды из альтернативной жизни, которую мог бы прожить вместо этой, если бы тысячи совпадений выстроились в другом, но не менее вероятном порядке.
Я не мог ей признаться и в том, что мне очень хочется в туалет — облегчить мочевой пузырь, на который она только что налегала почти всей своей тяжестью. В такой деликатный момент это было бы нетактично. Вот почему я сказал, что не думаю ни о чем.
Конечно, не думать совсем ни о чем невозможно; если ты вообще ни о чем не думаешь, значит, ты умер. Даже в минуты вынужденного безделья, в электричке, по дороге из дома на службу и со службы домой, без книги или без блокнота для записей (блокнот я начал носить с собой только недавно), у меня в голове постоянно роятся какие-то мысли, на которых я не заостряю внимания, и они, таким образом, как бы и не существуют. Смотрю в окно, вижу, как солнечный свет падает на бурую землю и кроны деревьев, и если в эту минуту меня вдруг спросят, о чем я думаю, я отвечу: да ни о чем. И целый мир мыслей, чувств и впечатлений проходит мимо и теряется навсегда!
Когда я убедился, что больше вопросов не будет, я встал и пошел в туалет.
Все это я помню очень отчетливо — теперь, когда я созрел
Память — не просто коллекция записей прошлого. Как можно запомнить свое самое первое впечатление о человеке, когда новые впечатления накладываются на предыдущие при каждой встрече, а вы с ним встречаетесь чуть ли не каждый день? Как удержать в памяти лицо, увиденное лишь однажды? Вспоминая его черты, вы каждый раз видите их чуть-чуть иными, пока наконец образ из памяти не теряет всякое сходство с оригиналом. Я не знаю, что такое память (хотя нередко над этим задумывался), но одно знаю точно: это не просто видеозапись на нервных клетках.
Я абсолютно уверен, что идея романа, который я собираюсь писать (надеюсь, те мелкие, но досадные помехи, которых немало в моих ежедневных разъездах, будут не слишком меня отвлекать), родилась именно в туалете. Почему именно там и тогда? Не знаю. Возможно, еще до того, как идея оформилась у меня в голове, она уже пребывала во мне, но таилась до поры до времени. Может быть, долго. Может, еще десять лет. Да, сейчас я уверен, что именно так и было.
У памяти — свой словарь подсказок и ассоциаций. Например, когда я иду помочиться, я почти всегда вспоминаю одну злосчастную историю, приключившуюся со мной еще в детстве. Завершив свое дело в уборной, я слишком поспешно застегивал «молнию» и защемил кожу на самом чувствительном месте понятно какого органа. Больно было — кошмар. Я дернул молнию вниз, но стало только хуже. Пришлось звать на помощь отца. Он теребил «молнию» так и этак — я при этом визжал и скулил, как побитый щенок, — но тоже без толку. В своей обычной манере библейского патриарха он изрек, что штаны на пуговицах (какие он носит всю жизнь) во всех отношениях лучше, чем брюки на «молнии». Может, оно и так, но мне от этого было не легче. В конце концов — с помощью здравого смысла и маргарина — мы все-таки вызволили мой несчастный орган. Отец рассмеялся и сказал, что, если бы что-то у нас не заладилось, из меня получился бы иудей. Я прожил, слава богу, уже полвека и все это время исправно ходил в туалет, и все же воспоминание о том болезненном переживании возвращается почти каждый раз, когда я собираюсь застегивать «молнию».
К счастью, в ту ночь, которая, как мне кажется, определила ход всех дальнейших событий (я говорю о рождении идеи романа), эти печальные воспоминания мне не мешали — по той простой причине, что в уборную я отправился из постели, а стало быть, без штанов. Будь на мне брюки, то, стоя перед унитазом, я наверняка вспоминал бы отца и снова думал бы обо всех возложенных на меня надеждах, которых я не оправдал; и вполне может быть, что тогда Дункан, Джиованна, Чарльз Кинг и другие персонажи, занявшие все мои мысли на последующие десять лет, не явились бы — незваные гости — у меня в воображении. Но в тот раз никаких мочеиспускательных ассоциаций у меня не возникло; что-то иное изменило ход моих мыслей. Может быть, некое случайное ощущение в холодной уборной вдруг слилось с каким-то неясным воспоминанием — и получился зародыш истории, за которую я должен был взяться еще тогда, но успешно откладывал до сего дня. Что меня подтолкнуло — какая подсказка, какой раздражитель? Ведь что-то должно было дать толчок моей мысли, чтобы она пошла именно в том направлении, в котором пошла? Наверняка это было что-то такое, что обычно и вовсе не замечаешь; как навязчивая мелодия, которую ты напеваешь себе под нос, и тебе вдруг становится интересно, откуда она взялась — роешься в памяти, перебираешь множество событий и наконец в ворохе воспоминаний натыкаешься на случайно услышанную банальность, или бегло прочитанную фразу, или мельком увиденную вещь и понимаешь, что именно от нее и пошла цепочка ассоциаций, которая вылилась в эту мелодию, накрепко засевшую у тебя в голове. Примерно так. Я уже говорил, что идея романа, который я собираюсь писать, родилась той ночью в уборной, но само по себе это мгновение было кульминационным моментом каких-то иных, скрытых процессов. Однако если я стану сейчас рассуждать о начале начал, тогда можно не сомневаться: пройдет еще десять лет, прежде чем я возьмусь наконец за книгу.