Музыка ножей
Шрифт:
Так и случилось. Прошли годы, Коган стал хирургом, пожил, набрался опыта. И все же он по-своему переиначивал смысл тех слов брата. Как-то вечером, после особенно тяжелого дня, он вдруг произнес нечто для себя неожиданное.
— Знаешь, я тут подумал, если американский народ не стоит того, чтобы за него умирали, почему американские граждане стоят того, чтобы их спасали? — спросил он у женщины, лежавшей рядом.
— Все просто, — ответила она, придвигаясь поближе и пристраивая руку у него на груди. — Их надо спасать, чтобы я смогла больше на них
— Я серьезно.
— И я серьезно.
А теперь эта же самая женщина сидит за столом напротив Теда и грустно улыбается.
— Вспомнила? — спрашивает Тед.
— Да. Я тогда была счастлива.
— А теперь нет?
— И теперь тоже. Но теперь все по-другому.
— Лучше или хуже?
— Просто по-другому.
Тед делает глоток и вытирает рот салфеткой. За последний месяц они много таких воспоминаний вытащили на свет. Когану хочется сделать следующий шаг, но он сразу же одергивает себя. Всякий раз, как Тед слишком приближается к Кэролин, она пугается.
— Что ты знаешь про Мэддена? — вместо этого спрашивает Коган.
— А в чем дело?
— Про его личную жизнь ты что-нибудь слышала?
Кэролин пожимает плечами.
— Мы с ним ходим в одну церковь. Старую такую. На нашей улице. Церковь Рождества Христова. Вернее, это я хожу в ту же церковь, что и он. Но редко. А он — каждое воскресенье.
— Никаких слухов? Гнусных сплетен?
Она качает головой:
— Мэдден свою жизнь напоказ не выставляет. Я не знаю никого, кто общался бы с ним вне работы. Он женат. Двое детей.
Тед достает из нагрудного кармана рубашки сложенную ксерокопию статьи, которую когда-то отдала ему Кэролин. Разворачивает и держит так, чтобы тот, кто наблюдает за ним, мог прочитать заголовок. Несколько абзацев подчеркнуты желтым маркером.
— Перечитай, — просит он Кэролин.
Она берет листок из его рук и быстро просматривает его, бормоча текст себе под нос.
— Ну? — спрашивает она, закончив.
Тед показывает ей на один из отчеркнутых абзацев.
— Смотри. Вот тут написано про врача, который его изнасиловал.
Кэролин кивает.
— Я подумал, может, твоему частному детективу надо бы сюда усилия направить? Пусть отцепится временно от девушки и родителей. Раз уж мы решили следить за всеми, чего бы нам не последить за этим инспектором? У него явно есть стойкое предубеждение против врачей. Мы же не знаем, на что он готов ради того, чтобы меня уничтожить.
— Думаешь, он решится нарушить закон?
— Не знаю. Я вообще мало про него знаю.
— Изнасилование и вправду было, — говорит Кэролин. — Я уже заставила детектива все разнюхать. Врача, который лечил его в детстве, уволили.
— Он жив?
— Умер несколько лет назад. Так ты что, этим занимался, что ли? И это ты от меня скрывал?
— Нет.
— И ты мне ничего не расскажешь? Даже не намекнешь?
Тед качает головой.
— Слушай, Тед, я чего-то не понимаю.
Он опускает глаза, чтобы избежать ее сердитого взгляда. Ковыряет вилкой остатки
— Я не пытаюсь манипулировать тобой. Просто дай мне пару дней, чтобы во всем самому разобраться. Я тебе скоро расскажу. Честное слово!
3
Как вышло, так вышло
11 мая 2007 года, 17.28
Лежа в постели, как сейчас, например, или занимаясь в качалке, или переходя из класса в класс, Джим неожиданно вспоминает ту ночь. Как в кино. Вот Воткинс ухмыляется, как маньяк. Вот безжизненное лицо Кристен. Вот пятно крови на постели. Вот грохочет музыка «The Chemical Brothers». Мелькают и через секунду исчезают разрозненные кадры.
Не то чтобы эти картинки его преследовали. Нет, особенного груза вины Джим не ощущает. Когда человек кончает жизнь самоубийством, ты больше всего жалеешь о том, какие слова ты сказал накануне, а не о том, что было давно. Но в последнее время картинки стали ярче, и мелькают они чаще. От них никуда не деться и не избавиться. И Джим вспоминает слова Воткинса. Насчет того, что мертвые ничего не помнят, но зато они имеют гнусную привычку не давать забыть живым.
На прошлой неделе Джим с завистью наблюдал, как Фляйшман редактировал на «маке» видеозапись. И показал Джиму, как можно подвести курсор к определенному моменту истории, нажать на кнопку мыши, перетащить отмеченный кусок в другое место, снова кликнуть мышкой, нажать «удалить» — и вуаля, истории как и не было.
Джим представляет, как он отредактировал бы свою историю. Всего-то и надо, что вырезать пару кусков минут по пять, не больше. И все было бы нормально. Так, как и должно было быть. Хотя, конечно, того, что случилось потом в доме доктора, уже не удалишь. Это не его запись.
А может, и его. Воткинс бы сказал, все зависит от точки зрения. А еще он, глядя на эту запись, сказал бы — смотри, это она во всем виновата, она сама этого хотела. Она первая его поцеловала. И потом, может, она и не соображала ничего, но сознания-то она не теряла. Ну, во всяком случае, поначалу.
Иногда Джиму очень хотелось ей рассказать. Только не про Воткинса. Может, она бы его простила. Он даже предложил это Воткинсу. Типа, его там не было.
— Она же все равно ничего не помнит. Я могу подсунуть ей ложные воспоминания. Скажу, что как-то все завертелось. Что мы поцеловались. Что все было здорово. Только я и она. А тебя в этой истории вообще не будет.
Но Воткинс не верил, что у приятеля получится. Думал, Джим все просрет. И главное, он не понимал — зачем? Неоправданный риск. Абсолютно. Ничего не было. Так гораздо проще.
И все же за неделю до ее смерти Джим поддался порыву.
— Я хочу тебе вопрос задать. Личный. Если не хочешь, не отвечай.
Он привез ее домой. Был ранний вечер, еще не стемнело.
— Ты спроси, а там уж я решу.
Джим крепко вцепляется в руль.
— Ты, когда мелкая была, как себе представляла первый раз?