Музыкальный приворот. На волнах оригами
Шрифт:
– Вы могли бы закрыть дверь! – заверещала Нелли на высокой ноте, делая вид, что закрывает глаза ладонью. – Ксо! Ой, Эл, то есть Антон, то есть… – Она замолчала потрясенно, не видя моих знаков покинуть комнату.
– Что там опять? – как на зло, проходил мимо Алексей.
– Я зашла, а они тут… – нажаловалась сестра.
– Что – тут? – посмотрел на нас заинтересованно дядя. – Голубки все не унимаются? Гитару еще не расчехлили? – вспомнил он мои слова о том, что мы с Антоном ищем гитару.
– Любят друг друга они тут, – заявила Нелли нагло и с ухмылочкой уставилась на нас, явно проверяя реакцию.
– О,
– Отстаньте от нас! – вскочила я на ноги. – Что вы несете! Мы тут просто общались! Антон готовится к выступлению!
Алексей с хохотом удалился, Нелька, бросив рюкзак в угол комнаты, заявила:
– А я знаю, что ты – музыкант из НК!!! С тебя теперь билеты на все концерты, мерч и автографы всей группы!
А после, радостно смеясь, убежала на кухню следом за дядей.
– Ты влип, Тропинин, – слабо улыбнулась я. – Нелька очень жадная.
– Я все слышу! – раздалось из коридора. – Бака!
– Ей повезло, что я щедр, – не расстроился Антон.
– Я прослежу, чтобы она никому ничего не сболтнула, – пообещала я, зная, как инкогнито важно для группы, и напомнила:
– Нам пора идти к гостю. Ты решил, что будешь делать? – спросила я.
– Все просто. Он хочет вольной песни – пусть сам исполняет ее. Я, так и быть, буду аккомпанировать.
Глаза у меня расширились. Лицо же Антона, напротив, светилось самодовольством. О, Господи, что за характер! Он везде сам себе придумывает сложности!
– Кей, – по старой привычке назвала я его сценическим псевдонимом. – Он сказал, чтобы ты спел.
– Людям свойственно ошибаться. Пойдем, – схватил он меня за руку.
Наше появление итальянца весьма обрадовало, впрочем, как и Томаса, и лишь переводчик был недоволен, а, может быть, его лицо всегда казалось постным.
– Господин Бартолини, – произнес Тропинин официально. Холодные серые глаза столкнулись с обжигающе-карими. – Я познакомился с песней, о которой вы говорили. С удовольствием сыграю ее. А петь предлагаю вам.
– Вы знаете, господа, это не совсем то, что подходит господину Бартолини, – заявил тотчас переводчик.
– Переводите, – стоял на своем Тропинин.
– Сынок, ты уверен? – забеспокоился отчего-то и Томас. Антон кивнул.
Переводчик посмотрел на него, как на сумасшедшего, одернул руку, которая, видимо, тянулась к виску, чтобы покрутить около него, но послушно сказал что-то итальянцу. Тот удивленно вскинул угольные брови.
– Я? – ткнул он себе в грудь указательным пальцем, при этом смешно оттопырив мизинец. В лучах электрического света засияли бриллианты его перстней. – Я должен петь? – и он гомерически расхохотался. Уголок губ переводчика тоже дернулся в усмешечке. Мол, давай, дурень, зли господина Бартолини, посмотрим, что из этого выйдет.
– Не хочу портить великий итальянский язык своим произношением, – не смутился Тропинин. Он железный человек, что ли? Или титановый? Ничем не пробить.
– Но я хотел послушать вас, синьор музыкант, – с огромным любопытством посмотрел на Кея господин Бартолини. – Как пою я, мне известно. А как вы – совсем нет.
– Могу включить вам свою любую песню, – парировал тот. – Не сочтите за дерзость. Но мы можем поэкспериментировать.
Переводчик почти предвкушал, как господин Бартолини разразится гневными высказываниями, но этого, к счастью (или, к сожалению) не случилось.
– Спою! – махнул рукой миллионер, поразив и меня, и переводчика, и только Томас и Кей, казалось, ждали этих слов. – Давайте же, играйте мне на своей гитаре! Но, рагаццо, вам придется долго играть – пока не устану, – и тут он вновь разразился смехом. Происходящее его крайне забавляло. – А если будете играть плохо… – Тут он многозначительно замолчал, поцокав языком и качнув указательным пальцем, словно в предостережение.
– Господин Бартолини очень любит петь, – поделился своими наблюдениями злорадный переводчик. – Вам придется долго аккомпанировать ему.
Антон равнодушно пожал плечами. Ему было все равно.
– Я пою – ты играешь, – повторил гость. Ему было крайне любопытно. И, похоже, ничего особенного от «сынка» маститого художника он не ждал. Больше хотел развлечься.
– Я играю – вы поете, – согласился молодой человек.
На гитаре он аккомпанировал весьма неплохо, но делал это как-то аккуратно, отстранившись, словно стараясь заглушить самого себя, не дать своему внутреннему «я» влиять на звучание, и сохраняя лишь техничность. Итальянец же пел звучно, громко, крайне эмоционально, не всегда попадая в ноты и нещадно фальшивя. Томаса, впрочем, это не смущало, и он даже попытался что-то подпевать, вернее, мычать, улыбаясь и махая руками. На удивление кислый переводчик тоже включился в сие действо – возможно, считал это частью своей работы: он стал притоптывать то одной ногой, то другой и тоненьким голоском подвывать в припевах, вторя господину Бартолини. Выглядело все это дико потешно, и как Тропинину удавалось сохранить спокойное выражение лица, а не засмеяться в голос, я ума приложить не могла.
В импровизированном дуэте за технику отвечал Антон, а за передачу чувств – господин Бартолини. Я представила этих двоих стоящими спина к спине на какой-нибудь залитой солнцем площади в Риме или в Неаполе, с лежащей неподалеку от них шапкой, в которую прохожие кидали монетки, и мне стало смешно.
– Я всегда говорил, что искусство объединяет! – вскричал Томас. Локтем он задел стеллаж и оттуда посыпались, как горох, банки с красками и мастихины. Пришлось собирать их и ставить на место. При этом мне на голову едва не упал этюдник.
– Спасибо, Катенька, – как маленькую, пощипал меня Томас за щеку вымазанными маслянистой синей краской пальцами.
– Ты что делаешь! – возмутилась я, касаясь щеки – так и есть, испачкал. А масляная краска оттирается просто ужасно – это я отлично знала с детства. Именно поэтому вся наша семья и не любила, чтобы Томас писал дома – всюду тотчас появлялась краска, и ее приходилось оттирать ацетоном или керосином.
– О, я случайно, – радостно улыбнулся мне отец и попытался оттереть пятно какой-то подозрительно пахнущей тряпкой, но я вовремя отшатнулась. Лучше подсолнечным маслом ототру.