Мы были юны, мы любили (Любовь – кибитка кочевая, Шальная песня ветра)
Шрифт:
– Ох, отстань, ляжь… – простонала Варька.
Он послушался. И лежал с закрытыми глазами, не в силах больше смотреть на это солнце и на эти облака, пока Варька, хлюпая носом и поминутно отпивая воды из помятой жестяной кружки, рассказывала. Рассказывала о том, как она, выскочив из колымаги, чтобы помочь упрямым лошадям, с ужасом заметила, что телеги Насти нет. О том, как сразу же завернула Мотькиных лошадей обратно, к хутору, как гнала их, стоя во весь рост на передке и молясь громким голосом на всю степь: не переверни, господи… Господи не перевернул, но, увидев на обочине дороги лежащую вверх колесами телегу брата и сердито бьющихся,
– Ить, станишники, прямо под колья, под сапоги кинулась! И за какие заслуги бог цыганям таких баб дает?! Откуда взялась только?
– Все едино подохнут теперь…
– Туда им, ворью, и дорога, другим наука будет! А цыганочка, кажись, еще живая… Дядя Левка, поглядь – дышит?
– И слава богу, что греха на душу не взяли… Ить она – жена, должность ее такая, мужика своего спасать. Может, в хутор ее отнесть, там бабы посмотрют?.. Подождь, Петро, а это кто там копошится? Тих-ха… Станишники, да тут в кустах ишо одна!
Обнаруженной Варьке было уже море по колено. Выскочив из краснотала и бешено растолкав казаков, она кинулась к неподвижно лежащим на дне оврага телам.
Настя по-прежнему обнимала Илью, оба они оказались без сознания, обоих нельзя было узнать из-за покрывающей лица запекшейся черными сгустками крови. Одежда на израненных телах висела клочьями. Пока Варька, давя рыдания, пыталась определить, живы ли, дочерна загорелый старик с серьгой в ухе хмуро спросил:
– Родня твоя, што ль?
– Бра-ат… Му-уж… Невестка-а-а…
– Брат-то вот этот? А тот – муж? Хм-м-м… Стало быть, вдовой осталась. Тот, другой-то, кажись, готов… Ты лучше не бежи смотреть, не дюже хорошо…
Варька даже не сразу собразила, что старик говорит о Мотьке, потому что как раз в этот миг поняла, что Настя дышит. Как можно бережней Варька стащила ее с Ильи, и в ту же минуту брат чуть слышно застонал.
– От как конокрада ни бей, а через неделю встанет! – восхищенно заметил кто-то из казаков. – Што делать-то с имя будем?
Услышав это, Варька вскинулась, оскалила зубы на казаков так, что они попятились, и зашлась на весь овраг истошным визгом:
– Мало вам, собачьи дети?!. Мало вам, христопродавцы, ироды, убивцы?! Дожили, казаки, докатились – бабу невинную пырять! А давайте, давайте, сведите нас к атаману! Пусть поглядят люди, какие вы вояки лихие – в двадцать сапогов одну цыганку бить! И из-за чего?! Вон они, ваши одры вислопузые, чтоб им околеть, все целые стоят, кусты жуют, а что вы мне с братом сделали, с невесткой?! Ведь он, поди, и дотронуться до ваших кляч не поспел, а вы уж навалились, живодеры растреклятые, чтоб вас черви живьем сгрызли!!! Эх вы, казаки, с бабьем воевать смелые, да где вы свою совесть схоронили, вы скажите, я пойду ей цветочков принесу-у-у-у…
Тут Варьку оставили силы, и она хрипло завыла, повалившись навзничь и молотясь растрепанной головой о землю. Десять казаков растерянно разглядывали ее; затем начали тихо и смущенно совещаться. Когда Варька уже устала плакать и только судорожно всхлипывала, уткнувшись лицом в измятую траву, ее тронул за плечо дед с серьгой:
– Вот что, цыганка… Ты того… Не вой попусту, время-то
– Од-д-дна… В те-те-телеге… Чтоб тебе, вурдалак, до света…
– От, то хорошо! Эти-то двое, сама видишь, дышут ишо, так давай мы их тебе загрузим, и вези скорейча до своих, здесь напрямки можно, я короткую дорогу на Новочеркасск покажу. Авось помогут дохтура-то. И на нас не зверись, мы ить тоже люди. Оно, конешно, срамотно бабу бить, так расстервенились, не враз собразили… А она прямо ж под палки сама кинулась и…
Варька, не дослушав деда, вскочила на ноги одним прыжком и кинулась вверх по склону оврага, чтобы подогнать ближе лошадей. Казаки перенесли Илью и Настю в телегу, проводили Варьку до развилки и, стоя у обочины, еще долго провожали глазами раскачивающуюся цыганскую колымагу. Варька этого не видела: она, глотая слезы и дорожную пыль, гнала лошадей. Остановилась она лишь на минуту – возле перевернутой телеги брата. Перерезав ножом постромки, Варька освободила гнедых, и те привычно побежали сзади. Ни рассыпавшихся с телеги узлов, ни сложенного шатра Варька поднимать не стала. О том, что мертвый Мотька остался там, в овраге, она вспомнила, лишь отмахав шесть верст.
Табор Варька догнала к вечеру, уже под Новочеркасском. Илья к тому времени начал стонать и шевелиться, хотя и не открывал глаз, и Стеха уверенно сказала: «Этого сама вылечу». А Настю, которая так и не пришла в себя, отнесли в больницу, где старая сестра, покачав головой в застиранной косынке, сказала: «Красивая цыганочка… была».
– Так она умерла?! – рванулся Илья.
– Жива пока. – Варька шумно высморкалась в тряпку. – Лицо вот ей располосовали здорово. Ну, там ребра еще, нутро отбили… Ведь, если бы не она, мне бы тебя точно там рядом с Мотькой бросить пришлось. Она на себя много приняла, лежала на тебе, закрывала… Ты что, не помнишь ничего?
– Нет… – Илья отвел глаза, словно в том, что он потерял тогда, в овраге, сознание, было что-то постыдное. Украдкой осмотрелся. С изумлением увидел, что табор почти пуст: лишь собаки лежали под телегами, да три или четыре старухи, нахохлившись, как вороны, сидели у шатров. Куда-то делась даже горластая ребятня, и среди палаток стояла непривычная тишина.
– Варька, а… наши все где?
– В больнице, где ж еще… Ждут, когда Настька очуется.
– А к ней можно?
– Не, там доктор сердитый, кричит, не пускает… Эй, ты куда?! Илья! Стой! Упадешь по дороге, меня Стеха убьет! Она строго-настрого чтобы не вставал велела и тряпку прикладывать… Да куда же ты верхом, безголовый?! Меня-то подожди!
Но чубарый жеребец, которого Илья даже не потрудился заседлать, уже пылил по дороге к городу. Варька вскочила, подхватила юбку и помчалась следом.
Во дворе больницы, желтого, облезлого здания на окраине Новочеркасска, сидели и лежали таборные цыгане. Курили трубки, негромко разговаривали, передавали друг другу фляги с водой. Иногда то одна, то другая женщина лениво вставала и отправлялась за дощатую ограду, чтобы поприставать немного к проходящим мимо обывателям: вечером, хочешь не хочешь, нужно кормить семью. Вдалеке торчало несколько зевак. Горожанам было любопытно, с какой стати целый табор расселся в больничном дворе и четвертые сутки отлучается только на ночь. Иногда через двор пробегала озабоченная сестра в сером переднике, и цыганки, вскочив, гуртом кидались к ней: